- Федóт, ты едешь, или «not»?! –
крикнул вихрастый парень, крайний в охапке юношеских торсов, «проросших», как
семейка грибов-опят, сквозь открытый полог кабриолета.
- Езжайте без меня, - улыбнулся Федя, - я не могу.
- Ну как знаете, товарищ Фёдор, как знаете!..
Кабриолет наваристо заурчал, хлопнул пару раз не догоревшим газом и помчался прочь, поднимая облако глинистой пыли над грунтовой посадской дорогой. Так сверхзвуковой самолёт буравит толщу прозрачного неба, оставляя позади себя ворсистое клиновидное облако. Облако медленно тает, напоминая смотрящим в небо: «Здесь только что пролетела обитаемая комета с крыльями, и она прекрасна!»
Фёдор взмахнул по-птичьи руками, повернулся и пошёл к дому. Сегодня утром ему заказали мерную икону. Написать небольшую иконку – дело привычное, вот только со сроком беда. На дворе четверг, а заказали на Воскресные крестины! Выходит, на письмо день, два на просушку олифы. Тут уж не до рыбалки. Одни на-на-на...
Федя снял со стеллажа мерную заготовку иконной доски с ковчегом* и широкими под обрез полями. Отмерил 53 см (рост новорождённого), рассёк левкас* резаком и ножёвкой с мелким зубом отрезал лишние поля сверху и снизу доски.
- Андрей, значит, вот как, - Фёдор медленно выговаривал слова, как бы вживаясь в звучание имени святого, которого ему предстояло написать.
А предстояло ему написать образ преподобного Андрея Рублёва.
Родители по святцам* имя малышу не подобрали, наверное, потому, что всей семьёй мечтали об одном: если родится мальчик, назвать его Андреем в честь погибшего деда.
Дед Андрей был иконописец, хороший иконописец. Попросили его как-то поновить роспись в куполе родного приходского храма. А настил для работы соорудили наспех, из того, что под рукой оказалось. Вот досочка-то под ним возьми и тресни. Ему б за перила схватиться, а он краски держит, бросить не хочет. Так и разбился дед Андрей. Пол-то каменный, а высота, поди, метров тридцать была. Всем селом хоронили. Добрый он был и иконописец, и человек. Народ такое не забывает. Уж сколько лет прошло, а каждый на селе его в записочках пишет: «Помяни, Господи во Царствии Твоем раба верного, иконника Андрея».
Такая история. Как не угодить. «Что ж, раньше-то не пришли? - выговаривал Фёдор заказчику. А тот: «Так уж получилось, выручай, Федя, денег – сколько скажешь».
- Да что деньги, кто ж Рублёва за деньги пишет? Сколько дашь – и Слава Богу, - отвечал Фёдор, почёсывая затылок, - ладно, иди, как-нибудь управлюсь, Бог даст.
Слово дано крепкое, слово надо держать, а то, как же!
Фёдор положил на рабочий стол иконную доску, достал с антресоли десяток увесистых книг и стал их просматривать. Образ преподобного Андрея больше известен в поясном варианте, а тут нужна ростовая фигура. Пересмотрев больше половины книг, Фёдор остановился на «Новгородских таблетках»*, выбрал одну из монашеских фигур и стал калькировать образ. Калька была уже почти закончена, как вдруг Фёдор остановил перо и произнёс вслух:
- Нет, буду рисовать от руки. Не гоже Рублёва переводить с Антония.
Главное, о чём должен помнить иконописец - это то, что ему следует совершить свой труд «незримо», написать икону так, чтобы ни одно его личное качество не отразилось на живописной поверхности иконы. Почему? Молящийся человек восходит духовным взором от образа к Первообразу. И в этом случае икона, как некая пиктограмма, должна указывать ему кратчайший путь.
К примеру, входит в храм заплаканная женщина. У неё несчастье – муж сорвался с катушек и крепко запил, вторую неделю мучает себя и семью. Даже детей пришлось отвезти к матери, а то, не ровён час, прибьёт малышей. Трезвый-то он добрый, ласковый, а найдёт чума пьяная – не приведи Бог! Ходит женщина по храму, ищет, куда свечу поставить, где слово надежды сказать.
- А ты, милая, поставь свою свечку-то Бонифатию. Он в энтом деле – первый помощник! – советует старушка за ящиком*, - Ставь, ставь, он всё Богу нашему передаст!
Глядит женщина в писаный образ Бонифатия и беззвучно губами шевелит, просит, значит. Вот тут-то и становится икона иконой. Или нет. Отшепталась, милая, поплакала о своём горюшке (всё не наедине), да пошла домой с надеждой на Бога. Значит, удалась икона. А если «очаровал» её Бонифатий: как живой, смотрит с иконы полными слёз глазами, жалеет её, бедную, будто говорит: «Успокойся, любезная дщерь, и ступай с миром, я тебе помогу!»
Кто знает, вспорхнула молитва женщины к Богу, или «увязла» в писаных слезах Бонифатия?..
Иконописание – тонкое дело. Смотришь на древнюю икону и, кто бы ни был на ней изображён - думаешь о Боге. Наверное, древним тоже приходилось ломать голову над задачкой «незримого соприсутствия» иконописца.
По рукам его, по рукам, если картинку вместо Бога малюет!
Оно ж не скроешь, всё видно! Молится человек перед иконой, или рассматривает. Так из поколения в поколение создавались традиции иконописания. Потому иконы, писанные со страхом Божиим, художником-иконописцем никогда не подписывалась.
Вообще, страх Божий – великое состояние души. Это не мирской трепетный страх перед наказанием, не пугливое угодничество перед сильным, это – доверие. Высокое доверие души, малой частицы огромного Вселенского Духа к своей «Митрополии». Доверие, которое метлой выметает из нас недобрые мысли и похотливые страсти, всё то, что противно Божественному первородству. Сколько раз деды наши и мы сами грешным делом ранили белое тело Христово – не сосчитать! Потому Страх Божий – это источник, духовной влагой которого мы омываем раны, нанесённые нами Спасителю, и обретаем силы для совершения блага.
Что-то подобное кружилось в голове Фёдора, когда он намечал фигуру преподобного Андрея. Линии ложились ладно. Фёдор даже подивился, глядя, как его руки без помарок наносили на левкас строгую графью* образа. Вскоре работа подошла к цвету. Краски Фёдор принципиально готовил сам. Он пробовал несколько раз пользоваться готовой темперой, но палитра цветов, созданная не им, каждый раз уводила работу в сторону. Он не мог побороть искушение «блеснуть» цветовыми возможностями сочных фабричных красок, увлекался собственно живописью и забывал, зачем взял в руки художество.
Когда же он творил красочные смеси сам, выбирая подходящие пигменты, колорит иконы просматривался уже заранее, и оставалось только выкрасить и прописать изображение. «Странно, - размышлял Фёдор, - «травяная зелёная» - хорошая заводская краска, но мёртвая, а смешаешь натуральную охру с глауконитом – полынью пахнет!»
Фёдор открыл холодильник, достал пару куриных яиц, вскрыл каждое с толстого торца и аккуратно отделил желток от белка (это надо делать очень тщательно, т.к. белок пенит краску). Затем разбавил желтковую массу белым столовым вином и добавил пару капель из кувшина с надписью «Святая вода». Эмульсия была готова.
Время близилось к обеду.
- Федя, всё готово, можешь мыть руки, - прозвенел из кухни весёлый мамин голосок. Мама в молодые годы пела в знаменитом Уральском хоре. Потом вышла замуж, переехала с мужем «в Европу», поближе к Москве. На новом месте прижилась, родила сына, а вот петь не перестала. Всё, что ни делала – делала с внутренней сердечной музыкой. Оттого всегда казалась лёгкой, как мажорная нотка. Когда Григорий бросил семью, польстившись на другую женщину, певунья не замкнулась в горе, хотя ночами отплакала свою бабью долю сполна. Но наступало утро, и она снова пела, пела ради сына, такая была птица. Соседские старухи ей вслед верещали: «Мужика потеряла, а сама - хоть бы что!» Маленький Федя спрашивал маму: «Мам, чего они на тебя зарятся? Она отвечала: «А кто их знает, любят, наверное!..»
- Мам, я потом! – бросил через плечо Фёдор и склонился с курантом* над будущей краской.
Когда готов рисунок и процарапана на левкасе графья, начинается живопись. Живопись может быть простой и сложной в зависимости от художественного замысла. Этот этап работы над иконой является, пожалуй, единственным, когда иконописец может проявить свои личные творческие качества. На последнем же этапе, который величается «пропись» (пропись деталей), работа, как и при нанесении рисунка, должна быть выполнена строго канонично, иначе икона не проявит себя.
Кстати о каноне.
Насколько одни благоговеют перед понятием «канон», настолько другие отмахиваются от него: «Не приведи, Бог!». Хотя Бог устами Своих угодников, отцов святого благочестия, благоволит именно канону, древней основе всякого художественного творчества.
«Представьте, - говорил великий мыслитель ХХ-ого века о.Павел Флоренский, - художник держит на руках ларец, в котором собрано всё его жизненное творчество. Чем крупней художник, тем крупнее его ларец. Стоит такой художник посреди житейских дорог, да людям содержимое ларца показывает. Те смотрят, дивятся - лепота! Но не всем тот ларец виден за головами первых. Тысячи людей проходят мимо, а ларец примечают - единицы.
Вот вам другой случай. Из поколения в поколение работают по единому правилу сотни художников. Каждый из них не слишком одарён художеством, не сравнить с тем первым, это точно. Но складывают они свои скромные ларчики вместе. Сначала малая горка складывается, но скоро гора великая из ларчиков вырастает. Каждый художник добавляет к общему правилу маленькое украшение своей неповторимой личности. И от тех маленьких украшений искрится гора, как звёздное небо! Ещё один мастеровой художник подходит к горе со своим ларчиком. Поднимается по ступенькам горы на самый верх. Высоко, аж дух захватывает! А для его ларчика уже и место на вершине приготовлено. Кладёт чернец мастеровой свой ларчик на самую верхушечку. И виден плод его жизни с той верхушечки далеко-далеко. Тысячи людей оглядываются, дивятся на гору, да звёздочку из того ларчика примечают!
Вот, что значит канон. Канон – это традиция, очищенная от всего случайного. Это волшебный инструмент, которым умная рука и доброе сердце открывают дверцы в горние* мастерские, где творится Правда о Боге, а не эмоциональные фантазии гениев Европейской живописи. Работать в каноне – высокое наслаждение церковного художника и высокая мера его личной ответственности перед будущим.
Рукастый мазила, которому: что натурщицу раздеть, что Деву Марию намалевать (всё едино, платили б деньги) - то великая беда церковная. Поди, разбери «по одёжке» что у него в голове. Припасть к ручке «Благословите, батюшка!» - дело не хитрое.
Фёдор взял кисть и стал круговыми движениями плавить краску по левкасу. Понятие «Плавь» - чисто русское. Византия не знала подобного метода наложения краски. Жидкая акварельная красочная масса под кружением кисти образует поверхность пульсирующего тона. И это не небрежная неровность, но способ заставить будущее изображение… «дышать». Да-да, именно дышать! Нижние красочные плави, укрытые позже многими лессировками* – это «лёгкие» будущей иконы. Оттого древняя русская икона, несмотря на всю её каноническую условность, воспринимается как живая, но живая «не по плоти, а по духу».
Увы, сейчас мало, кто так пишет.
Неспешное, мерное время в хорошей работе, как правило, начинает торопиться. Наступил вечер. Фёдор зажёг настольную лампу и при электрическом тёплом свете оглядел работу. Икона шла нормально. При новом свете он увидел некоторую неясность отдельных тональных отношений, но этот огрех был легко поправим.
Федя решил не обижать маму и отправился, наконец, на кухню.
Когда через двадцать минут он вернулся в мастерскую,.. его уже ждали.
У рабочего стола стояли два человека в одинаковых на первый взгляд одеждах. С плеч сбегали складки простых суконных монашеских мантий, длинные пологи капюшонов древнего образца, как чёрные реки, несли свои «воды» среди гористых неровностей иноческой одежды. Один из гостей казался старше другого. Впрочем, внешность монаха всегда обманчива.
- Здравствуй, Феодор, - распевно произнёс старший монах, - прознали мы, что в честь Андрея ты икону писать сподобился.
- Д-да,..- беззвучно ответил ничего не понимающий Федя.
- Вот же, Андрей-то, гляди, - монах указал на товарища лёгким касанием, - Рублёв, он и есть.
Федя больно ущипнул себя за ухо, он видение продолжилось.
- Господи, радость какая! – наконец вскипело сердечко Фёдора. Он бросился к столу, - Икона ещё не закончена, осталась пропись…
- А то мы не видим! – засмеялся старший, перехватив с рук Фёдора икону.
- Данила, что зря шумишь. Лучше скажи дело, - нарушил молчание второй монах, которого старший брат называл Андреем.
- Даниил Чёрный… - не веря своим глазам, пролепетал вконец смущённый Федя.
- Чёрный? Почему «чёрный»? – удивился монах, - Ах да, говорили мне, что писаны об нас с Андреем какие-то «Сказания…». Да много ли там правды?
- Ты вот что, Феодор, - перевёл на себя разговор Андрей, - когда мы уйдём, помолись отцу нашему богоносному Сергию. Он нас к тебе послал. Просил передать, что б шёл ты своей дорогой. И если какое препятствие повстречается на пути, не унывал, а просил помощи у Бога. Да нас, грешных, в своих молитвах не забывал. Это для вас мы преподобные, нам-то Господь указал место. Все мы учимся любить. Сначала на Земле, потом на Небе. Если тебе кажется, что Господь рядом с тобой, пришёл ради тебя и от большой к тебе любви, знай: не Господь с тобой рядом, а бес лукавый. Тебе самому идти до Бога надлежит, тебе! Говорил я с одним рыцарем – католиком. «Пошто,- говорю, - гусей режете на Рождество, птицу невинную?» А он, германец, мне в ответ: «Нам Рождество милее вашей Пасхи! Нам нравится, что на Рождество Бог сам к человеку в гости пожаловал. А доживём до Пасхи, или нет, кто знает, но Рождество отпразднуем на славу!» Я ему: «Совесть-то у тебя есть? Что ж ты нашего Преславного Бога на гуся разменял, ирод поганый?!» Тут братья набежали. Ох, досталось германцу тогда! Я тебе это говорю к тому, что не слушай ты «хитрецов от Бога». Много их. И накормят, и спать уложат. Утром проснёшься, а крестик подменили. Не тот крестик, и надпись на нём не та…
Андрей замолчал и через плечо Даниилы взглянул на икону.
- Лепно пишешь, толково. Только ешь меньше и икону люби. Тогда узнаешь великое от неё утешение!
И тут Фёдору, наконец, стало плохо. От обилия нахлынувших чувств он рухнул было на пол, но руки Андрея подхватили юного изографа и бережно положили прямо поверх каких-то бумаг на диван.
Когда Фёдор пришёл в себя, никого в мастерской не было. Он лежал, боясь повернуться и оглядеть комнату целиком. Его страшила будущая правда о том, что дорогих сердцу гостей уже нет.
Наконец, он встал, подошёл к столу и взглянул на... Икона была дописана чьей-то невероятно сильной рукой, и буквально искрилась художественным мастерством и молитвой. Фёдор взял икону дрожащими от волнения руками и поцеловал край доски. «Господи, сподоби меня на такое письмо!» - вздох восторга и одновременно страха вырвался из его груди.
- Это и есть теперь твоё письмо, - ответил как бы ниоткуда голос Андрея.
Фёдор опустился на колени перед образом преподобного Сергия Радонежского и стал горячо молиться Богу.
- Езжайте без меня, - улыбнулся Федя, - я не могу.
- Ну как знаете, товарищ Фёдор, как знаете!..
Кабриолет наваристо заурчал, хлопнул пару раз не догоревшим газом и помчался прочь, поднимая облако глинистой пыли над грунтовой посадской дорогой. Так сверхзвуковой самолёт буравит толщу прозрачного неба, оставляя позади себя ворсистое клиновидное облако. Облако медленно тает, напоминая смотрящим в небо: «Здесь только что пролетела обитаемая комета с крыльями, и она прекрасна!»
Фёдор взмахнул по-птичьи руками, повернулся и пошёл к дому. Сегодня утром ему заказали мерную икону. Написать небольшую иконку – дело привычное, вот только со сроком беда. На дворе четверг, а заказали на Воскресные крестины! Выходит, на письмо день, два на просушку олифы. Тут уж не до рыбалки. Одни на-на-на...
Федя снял со стеллажа мерную заготовку иконной доски с ковчегом* и широкими под обрез полями. Отмерил 53 см (рост новорождённого), рассёк левкас* резаком и ножёвкой с мелким зубом отрезал лишние поля сверху и снизу доски.
- Андрей, значит, вот как, - Фёдор медленно выговаривал слова, как бы вживаясь в звучание имени святого, которого ему предстояло написать.
А предстояло ему написать образ преподобного Андрея Рублёва.
Родители по святцам* имя малышу не подобрали, наверное, потому, что всей семьёй мечтали об одном: если родится мальчик, назвать его Андреем в честь погибшего деда.
Дед Андрей был иконописец, хороший иконописец. Попросили его как-то поновить роспись в куполе родного приходского храма. А настил для работы соорудили наспех, из того, что под рукой оказалось. Вот досочка-то под ним возьми и тресни. Ему б за перила схватиться, а он краски держит, бросить не хочет. Так и разбился дед Андрей. Пол-то каменный, а высота, поди, метров тридцать была. Всем селом хоронили. Добрый он был и иконописец, и человек. Народ такое не забывает. Уж сколько лет прошло, а каждый на селе его в записочках пишет: «Помяни, Господи во Царствии Твоем раба верного, иконника Андрея».
Такая история. Как не угодить. «Что ж, раньше-то не пришли? - выговаривал Фёдор заказчику. А тот: «Так уж получилось, выручай, Федя, денег – сколько скажешь».
- Да что деньги, кто ж Рублёва за деньги пишет? Сколько дашь – и Слава Богу, - отвечал Фёдор, почёсывая затылок, - ладно, иди, как-нибудь управлюсь, Бог даст.
Слово дано крепкое, слово надо держать, а то, как же!
Фёдор положил на рабочий стол иконную доску, достал с антресоли десяток увесистых книг и стал их просматривать. Образ преподобного Андрея больше известен в поясном варианте, а тут нужна ростовая фигура. Пересмотрев больше половины книг, Фёдор остановился на «Новгородских таблетках»*, выбрал одну из монашеских фигур и стал калькировать образ. Калька была уже почти закончена, как вдруг Фёдор остановил перо и произнёс вслух:
- Нет, буду рисовать от руки. Не гоже Рублёва переводить с Антония.
Главное, о чём должен помнить иконописец - это то, что ему следует совершить свой труд «незримо», написать икону так, чтобы ни одно его личное качество не отразилось на живописной поверхности иконы. Почему? Молящийся человек восходит духовным взором от образа к Первообразу. И в этом случае икона, как некая пиктограмма, должна указывать ему кратчайший путь.
К примеру, входит в храм заплаканная женщина. У неё несчастье – муж сорвался с катушек и крепко запил, вторую неделю мучает себя и семью. Даже детей пришлось отвезти к матери, а то, не ровён час, прибьёт малышей. Трезвый-то он добрый, ласковый, а найдёт чума пьяная – не приведи Бог! Ходит женщина по храму, ищет, куда свечу поставить, где слово надежды сказать.
- А ты, милая, поставь свою свечку-то Бонифатию. Он в энтом деле – первый помощник! – советует старушка за ящиком*, - Ставь, ставь, он всё Богу нашему передаст!
Глядит женщина в писаный образ Бонифатия и беззвучно губами шевелит, просит, значит. Вот тут-то и становится икона иконой. Или нет. Отшепталась, милая, поплакала о своём горюшке (всё не наедине), да пошла домой с надеждой на Бога. Значит, удалась икона. А если «очаровал» её Бонифатий: как живой, смотрит с иконы полными слёз глазами, жалеет её, бедную, будто говорит: «Успокойся, любезная дщерь, и ступай с миром, я тебе помогу!»
Кто знает, вспорхнула молитва женщины к Богу, или «увязла» в писаных слезах Бонифатия?..
Иконописание – тонкое дело. Смотришь на древнюю икону и, кто бы ни был на ней изображён - думаешь о Боге. Наверное, древним тоже приходилось ломать голову над задачкой «незримого соприсутствия» иконописца.
По рукам его, по рукам, если картинку вместо Бога малюет!
Оно ж не скроешь, всё видно! Молится человек перед иконой, или рассматривает. Так из поколения в поколение создавались традиции иконописания. Потому иконы, писанные со страхом Божиим, художником-иконописцем никогда не подписывалась.
Вообще, страх Божий – великое состояние души. Это не мирской трепетный страх перед наказанием, не пугливое угодничество перед сильным, это – доверие. Высокое доверие души, малой частицы огромного Вселенского Духа к своей «Митрополии». Доверие, которое метлой выметает из нас недобрые мысли и похотливые страсти, всё то, что противно Божественному первородству. Сколько раз деды наши и мы сами грешным делом ранили белое тело Христово – не сосчитать! Потому Страх Божий – это источник, духовной влагой которого мы омываем раны, нанесённые нами Спасителю, и обретаем силы для совершения блага.
Что-то подобное кружилось в голове Фёдора, когда он намечал фигуру преподобного Андрея. Линии ложились ладно. Фёдор даже подивился, глядя, как его руки без помарок наносили на левкас строгую графью* образа. Вскоре работа подошла к цвету. Краски Фёдор принципиально готовил сам. Он пробовал несколько раз пользоваться готовой темперой, но палитра цветов, созданная не им, каждый раз уводила работу в сторону. Он не мог побороть искушение «блеснуть» цветовыми возможностями сочных фабричных красок, увлекался собственно живописью и забывал, зачем взял в руки художество.
Когда же он творил красочные смеси сам, выбирая подходящие пигменты, колорит иконы просматривался уже заранее, и оставалось только выкрасить и прописать изображение. «Странно, - размышлял Фёдор, - «травяная зелёная» - хорошая заводская краска, но мёртвая, а смешаешь натуральную охру с глауконитом – полынью пахнет!»
Фёдор открыл холодильник, достал пару куриных яиц, вскрыл каждое с толстого торца и аккуратно отделил желток от белка (это надо делать очень тщательно, т.к. белок пенит краску). Затем разбавил желтковую массу белым столовым вином и добавил пару капель из кувшина с надписью «Святая вода». Эмульсия была готова.
Время близилось к обеду.
- Федя, всё готово, можешь мыть руки, - прозвенел из кухни весёлый мамин голосок. Мама в молодые годы пела в знаменитом Уральском хоре. Потом вышла замуж, переехала с мужем «в Европу», поближе к Москве. На новом месте прижилась, родила сына, а вот петь не перестала. Всё, что ни делала – делала с внутренней сердечной музыкой. Оттого всегда казалась лёгкой, как мажорная нотка. Когда Григорий бросил семью, польстившись на другую женщину, певунья не замкнулась в горе, хотя ночами отплакала свою бабью долю сполна. Но наступало утро, и она снова пела, пела ради сына, такая была птица. Соседские старухи ей вслед верещали: «Мужика потеряла, а сама - хоть бы что!» Маленький Федя спрашивал маму: «Мам, чего они на тебя зарятся? Она отвечала: «А кто их знает, любят, наверное!..»
- Мам, я потом! – бросил через плечо Фёдор и склонился с курантом* над будущей краской.
Когда готов рисунок и процарапана на левкасе графья, начинается живопись. Живопись может быть простой и сложной в зависимости от художественного замысла. Этот этап работы над иконой является, пожалуй, единственным, когда иконописец может проявить свои личные творческие качества. На последнем же этапе, который величается «пропись» (пропись деталей), работа, как и при нанесении рисунка, должна быть выполнена строго канонично, иначе икона не проявит себя.
Кстати о каноне.
Насколько одни благоговеют перед понятием «канон», настолько другие отмахиваются от него: «Не приведи, Бог!». Хотя Бог устами Своих угодников, отцов святого благочестия, благоволит именно канону, древней основе всякого художественного творчества.
«Представьте, - говорил великий мыслитель ХХ-ого века о.Павел Флоренский, - художник держит на руках ларец, в котором собрано всё его жизненное творчество. Чем крупней художник, тем крупнее его ларец. Стоит такой художник посреди житейских дорог, да людям содержимое ларца показывает. Те смотрят, дивятся - лепота! Но не всем тот ларец виден за головами первых. Тысячи людей проходят мимо, а ларец примечают - единицы.
Вот вам другой случай. Из поколения в поколение работают по единому правилу сотни художников. Каждый из них не слишком одарён художеством, не сравнить с тем первым, это точно. Но складывают они свои скромные ларчики вместе. Сначала малая горка складывается, но скоро гора великая из ларчиков вырастает. Каждый художник добавляет к общему правилу маленькое украшение своей неповторимой личности. И от тех маленьких украшений искрится гора, как звёздное небо! Ещё один мастеровой художник подходит к горе со своим ларчиком. Поднимается по ступенькам горы на самый верх. Высоко, аж дух захватывает! А для его ларчика уже и место на вершине приготовлено. Кладёт чернец мастеровой свой ларчик на самую верхушечку. И виден плод его жизни с той верхушечки далеко-далеко. Тысячи людей оглядываются, дивятся на гору, да звёздочку из того ларчика примечают!
Вот, что значит канон. Канон – это традиция, очищенная от всего случайного. Это волшебный инструмент, которым умная рука и доброе сердце открывают дверцы в горние* мастерские, где творится Правда о Боге, а не эмоциональные фантазии гениев Европейской живописи. Работать в каноне – высокое наслаждение церковного художника и высокая мера его личной ответственности перед будущим.
Рукастый мазила, которому: что натурщицу раздеть, что Деву Марию намалевать (всё едино, платили б деньги) - то великая беда церковная. Поди, разбери «по одёжке» что у него в голове. Припасть к ручке «Благословите, батюшка!» - дело не хитрое.
Фёдор взял кисть и стал круговыми движениями плавить краску по левкасу. Понятие «Плавь» - чисто русское. Византия не знала подобного метода наложения краски. Жидкая акварельная красочная масса под кружением кисти образует поверхность пульсирующего тона. И это не небрежная неровность, но способ заставить будущее изображение… «дышать». Да-да, именно дышать! Нижние красочные плави, укрытые позже многими лессировками* – это «лёгкие» будущей иконы. Оттого древняя русская икона, несмотря на всю её каноническую условность, воспринимается как живая, но живая «не по плоти, а по духу».
Увы, сейчас мало, кто так пишет.
Неспешное, мерное время в хорошей работе, как правило, начинает торопиться. Наступил вечер. Фёдор зажёг настольную лампу и при электрическом тёплом свете оглядел работу. Икона шла нормально. При новом свете он увидел некоторую неясность отдельных тональных отношений, но этот огрех был легко поправим.
Федя решил не обижать маму и отправился, наконец, на кухню.
Когда через двадцать минут он вернулся в мастерскую,.. его уже ждали.
У рабочего стола стояли два человека в одинаковых на первый взгляд одеждах. С плеч сбегали складки простых суконных монашеских мантий, длинные пологи капюшонов древнего образца, как чёрные реки, несли свои «воды» среди гористых неровностей иноческой одежды. Один из гостей казался старше другого. Впрочем, внешность монаха всегда обманчива.
- Здравствуй, Феодор, - распевно произнёс старший монах, - прознали мы, что в честь Андрея ты икону писать сподобился.
- Д-да,..- беззвучно ответил ничего не понимающий Федя.
- Вот же, Андрей-то, гляди, - монах указал на товарища лёгким касанием, - Рублёв, он и есть.
Федя больно ущипнул себя за ухо, он видение продолжилось.
- Господи, радость какая! – наконец вскипело сердечко Фёдора. Он бросился к столу, - Икона ещё не закончена, осталась пропись…
- А то мы не видим! – засмеялся старший, перехватив с рук Фёдора икону.
- Данила, что зря шумишь. Лучше скажи дело, - нарушил молчание второй монах, которого старший брат называл Андреем.
- Даниил Чёрный… - не веря своим глазам, пролепетал вконец смущённый Федя.
- Чёрный? Почему «чёрный»? – удивился монах, - Ах да, говорили мне, что писаны об нас с Андреем какие-то «Сказания…». Да много ли там правды?
- Ты вот что, Феодор, - перевёл на себя разговор Андрей, - когда мы уйдём, помолись отцу нашему богоносному Сергию. Он нас к тебе послал. Просил передать, что б шёл ты своей дорогой. И если какое препятствие повстречается на пути, не унывал, а просил помощи у Бога. Да нас, грешных, в своих молитвах не забывал. Это для вас мы преподобные, нам-то Господь указал место. Все мы учимся любить. Сначала на Земле, потом на Небе. Если тебе кажется, что Господь рядом с тобой, пришёл ради тебя и от большой к тебе любви, знай: не Господь с тобой рядом, а бес лукавый. Тебе самому идти до Бога надлежит, тебе! Говорил я с одним рыцарем – католиком. «Пошто,- говорю, - гусей режете на Рождество, птицу невинную?» А он, германец, мне в ответ: «Нам Рождество милее вашей Пасхи! Нам нравится, что на Рождество Бог сам к человеку в гости пожаловал. А доживём до Пасхи, или нет, кто знает, но Рождество отпразднуем на славу!» Я ему: «Совесть-то у тебя есть? Что ж ты нашего Преславного Бога на гуся разменял, ирод поганый?!» Тут братья набежали. Ох, досталось германцу тогда! Я тебе это говорю к тому, что не слушай ты «хитрецов от Бога». Много их. И накормят, и спать уложат. Утром проснёшься, а крестик подменили. Не тот крестик, и надпись на нём не та…
Андрей замолчал и через плечо Даниилы взглянул на икону.
- Лепно пишешь, толково. Только ешь меньше и икону люби. Тогда узнаешь великое от неё утешение!
И тут Фёдору, наконец, стало плохо. От обилия нахлынувших чувств он рухнул было на пол, но руки Андрея подхватили юного изографа и бережно положили прямо поверх каких-то бумаг на диван.
Когда Фёдор пришёл в себя, никого в мастерской не было. Он лежал, боясь повернуться и оглядеть комнату целиком. Его страшила будущая правда о том, что дорогих сердцу гостей уже нет.
Наконец, он встал, подошёл к столу и взглянул на... Икона была дописана чьей-то невероятно сильной рукой, и буквально искрилась художественным мастерством и молитвой. Фёдор взял икону дрожащими от волнения руками и поцеловал край доски. «Господи, сподоби меня на такое письмо!» - вздох восторга и одновременно страха вырвался из его груди.
- Это и есть теперь твоё письмо, - ответил как бы ниоткуда голос Андрея.
Фёдор опустился на колени перед образом преподобного Сергия Радонежского и стал горячо молиться Богу.
Комментариев нет:
Отправить комментарий