понедельник, 30 ноября 2015 г.

Моя проза. Борис Алексеев



В ночь на праздник
Гриша любил своего большого, лохматого пса Скифа. Правда, всякий раз с вызовом подчёркивал эволюционную разницу между хозяином и собакой. «Это-зверь! - говорил Гриша, - Заботиться буду, а помрёт – заведу другого». Скиф любил заглядывать  в глаза хозяину, развалив  своё огромное тело у его ног. Когда он получал встречный взгляд , то мотал башкой, потягивался и старался лизнуть Гришины ботинки. По всем приметам, лохматая кавказская национальность волкодава дала племенной сбой в этой добродушной твари. Вместо злобства характер пса представлял забавное сочетание снисходительности, свойственной рослым людям, и трогательной доверчивости котёнка. Несмотря на «гуманитарный» склад ума, Скиф был прекрасный охранник. Лаял на любое движение за воротами, а по ночам спал на крыльце, закрывая вход в дом собственным телом на несколько метров.  Гриша часто уезжал по делам, перепоручая Скифа товарищу. Всякий раз  минута прощания  с собакой представляла потрясающую миниатюру, стирающую все представления теории Дарвина о логике развития вида.

Шло время. Скиф старел. Ранние непослушания от избытка щенячей эмоциональности уступили место спокойному рассудительному диалогу верного слуги и доброго хозяина. Как-то Гриша уезжал в очередной раз и, опаздывая в аэропорт, не простился с собакой. Дорожная суета, толчея у стойки регистрации на рейс, просмотр вещей в зонах досмотра набили память ворохом случайных событий. Когда же всё предпосадочное было пройдено, Гриша вспомнил, что в спешке не простился со Скифом, уехал, не обняв собаку и не сказав псу заветное «Жди!» Как-то не по себе стало на душе, но тут репродуктор объявил посадку, и Гриша поспешил в самолёт.

Вторая неделя командировки подходила к концу. Утром седьмого января, в светлое Рождество зазвонил межгород. «Григорий Алексеевич, - раздался в трубке смущённый голос, - простите, что огорчаю в праздник, Ваш Скиф умер». Больно кольнуло в сердце. Расспросив подробности, Гриша положил трубку и… заплакал. «Ты что ревёшь?! - притворно возмущался Гриша на самого себя, - Это же – собака. Успокойся!» Но слёзы не слушались хозяина и растекались по щекам во все стороны. Грустная двухпудовая башка мокрым наконечником носа упёрлась Грише в грудь, заглядывая в сверкающие алмазами слёз глаза…
Вернувшись домой, Гриша в тот же день пошёл на могилку к Скифу. Посидел, повздыхал, вытер сухие слёзы, достал из котомки тетрадь и, припоминая Рождественскую радость пополам со щенячьей болью, написал о друге памятную записку:

В ночь на праздник умерла собака,
Верный сторож, преданное скерцо.
Стыдно в Рождество Христово плакать,
Ублажая любящее сердце.

Стыдно на Рождественские святки,
Пригласив товарищей к столу,
За окно выглядывать украдкой
И по-волчьи, глядя на Луну,

Выть о друге...
А на самом деле
Плакать в голос о себе самом
И в пустом заснеженном вольере
По щекам размазывать геном!..

Знаю-знаю,
Время - лучший лекарь,
Скоро на Крещенскую сочель
Я войду, как в Божию аптеку,
В ледяную русскую купель,

Но сейчас,
В Рождественских заботах
Разливая коньячок сполна,
Чую, как "слезит" холодным потом
Другом не прикрытая спина…

Два дня на деревне
Соборный читатель, благослови развлечь тебя рассказом о двух деревенских днях московского интеллигента, волей судьбы оказавшегося на Мещёрских болотах. Всё, что ты прочитаешь ниже и, быть может, дочитаешь до конца - записано мною на диктофон с его собственных слов и положено на перо без какой-либо редакторской правки. Оттого недостатки изложения лично ко мне, как стенографу, не имеют никакого отношения.

«Каждому из нас сопутствует та, или иная среда, - Алексей Петрович поправил на диване собственное тело и прикурил трубку, - Знайте, юноша, среда – вещь полезная! Она, как определённый состав воздуха, ласкает наши лёгкие и освежает ум, подбирает под нас плотность и давление. Мы часто этого не ценим и погружаемся в параллельные среды из любопытства, но чаще - ищем утешение собственным недостаткам. Вот так и я, задумал отложить  благополучие городского очкарика и примерить на себя обычаи «милой старины», пожить пару дней без интегралов за утренней чашечкой кофе и рюмки «Путинки» перед обедом в университетской столовой. Короче, сменить привычную  среду обитания на иную – шершавую, росистую. И мне это удалось! Вы, конечно, возразите: результат эксперимента опровергает теорию. Да, опровергает. Но опровергает диалектически. Да-да, юноша, диалектика сильнее нас! А теперь слушайте.

Жила в старой деревеньке «Колосово», на краю глухого Мещёрского болота бабка. Бабка эта, когда была помоложе, ездила торговать ягодой на Егорьевский рынок. Как-то по делам оказался и я в этом непримечательном городке. Зашёл на рынок поглядеть, чем торгуют. На рядах разговорился со статной торговкой. Величавая с виду, речь она вела умно и просто. Более всего приметились мне её глаза – голубые, как бирюза. Познакомились. Я, шутя, взял адрес. Переписывались какое-то время, потом реже, потом и вовсе перестали.
Вспомнил о ней, когда на душе невмоготу стало. Написал, и не дожидаясь ответа, пошёл на автовокзал, примет - не примет. Сел в роскошный автобус «Москва – Спас Клепики, и… Покатила меня судьба в страну МещерА, искушая ум встречей с перелесками Паустовского и Есенинскими журавлями…

Автобус вырулил на небольшой лесной лышачок. Пробитый дробью указатель остриём полотна отправлял всех налево, в некую, явно не существующую Ханинскую школу. Мне же по карте, которую я прилежно изучил в автобусе за четыре часа пути, надлежало идти направо. Я оказался единственным пассажиром, сошедшим на этой странной остановке. Автобус покатил дальше. Я с упоением вдохнул густую мещерскую арому и… тут же поперхнулся, сплюнув не меньше сотни комаров, мгновенно набившихся в рот. Увы, я отправился в путешествие третьего июня, не зная, что комариное лето в Мещёре плотнее, чем вода в море. Помимо рюкзака на руках у меня были две тяжёлые сумки с продуктами и подарками для бабушки. Я опустил сумки на дорогу и стёр комариную кожицу с лица. Хотел было приподнять вещи, но комариная кожица вновь заботливо отформовала  мою голову. Тут я понял всю меру собственной беспечности. С занятыми руками идти сквозь вязкий комариный настой казалось немыслимо. Что делать? Ждать обратный рейс – долго, да и дождусь ли? – съедят. Идти, как значилось по карте, шесть километров через два болота и две деревни до Колосова – немыслимо. Как грамотный человек, я подсчитал, что пять литров крови комариный миллениум выпьет на первом же километре. Не помню, что угомонило трепет моего сердца. Но в последний раз смахнув колкую кожицу с лица, я выцедил закрытым наглухо ртом «Делайте, что хотите!», поднял сумки и отправился  в  Колосово, читая своими словами абсолютно не знакомую мне молитву.

Не стану описывать приключения идущего по дороге человека с взъерошенной и монотонно шевелящейся, как у медузы Горгоны, шевелюрой. Мои распухшие, заплаканные от укусов и бессилия глаза отказывались считывать картографию, и я шёл практически наугад, ощущая вспотевшей спиной холодок наступающего вечера. Наверное, Бог пожалел меня, иначе как объяснить появление спасительной телеги в тот самый момент, когда силы окончательно меня оставили, и я привалился на упавшее дерево, не в силах ни идти, ни плакать. « Эй, друг, садись, родной!» - услышал я хриплый человеческий голос и скрып старой телеги. «Эка тебя! - весело прибавил старичок-возница, - ничего в нашей торфяной водице купнёшься – враз полегчает!» Чувствуя себя наполовину спасённым, я огляделся. Лёгкая открытая рубашка старичка меня озадачила. «А вы что, комаров не боитесь?» - спросил я. «Не-е, они своих не жалют!» - ответил возница. Узнав, что мне надобно в Колосово, спросил»А табе там кого?» Я ответил, что еду до бабки Ефросинии, что из Москвы, на несколько  дней. «Эх, Фросиния, радость-то наша, помёрла она, поди скоро год будет» - вздохнул старик, потом обернулся ко мне и внимательно спросил: «Так это табе она всё письма писала? Три напишет – одно отправит. Я ей говорю «Ты чего бумагу-то портишь за зря? А она мне «Да я для себя пишу, так на душе легче, а в Москву шлю, чтоб не забывал. Хоть и городской, душа у него живая, родниковая!» Прям так и сказала «родниковая».  А хошь, поживи в ейном доме, я-то за ним приглядываю. Ищет сельсовет наследных деток, да, видать, нету. Сама-то она никому ничего не отписала».

Телега въехала в убитую временем деревню. Полуразрушенные домишки, как подбитые танки, застыли в захлебнувшейся восторженной атаке. Печные трубы, как жерла танковых орудий, торчали из расштопанной бревенчатой брони. Венцы, посеребрённые временем, врастали в землю и медленно умирали, цепляясь друг за друга. «Приехали, - возница не по-стариковски легко спрыгнул с телеги, - заходи!» Мы вошли в полутёмную, освещённую багровым солнцем горницу. «Вот тут она и жила, - старичок затеплил лампаду, - света нет, а по что он тута теперь. Располагайся, а я пойду. Если что, вона мои окна, супротив». Он вышел. Я остался наедине с памятью о Ефросинии Макаровне, особенной моей знакомой и прошлой хозяйке скромного деревенского пятистенка.
В сенях обнаружил ведро с водой, наполненное до краёв. «Ужели так и стоит? - подумал я, - может, Ефросинюшка воду-то для меня набрала?..» Заметив, как мой язык стал, вторя старику, «то-окать», я усмехнулся и сунул голову целиком в ведро. Вода с шумом брызнула за края, обмочив всю мою одежду. Я блаженствовал! Действительно, зуд  от укусов быстро успокоился, и ко мне вернулось приподнятое любопытное состояние духа. Я вернулся в горницу, вскрыл сумки и не торопясь накрыл стол. Как путник, долго поднимавшийся в гору, я ощутил великолепие вершины труда. Отменно отужинав, разрешил себе осмотреть Фросино жилище. На подзеркальнике нашёл среди каких-то пузырьков множество листов старой бумаги, исписанных крупным ломанным почерком. Это были те самые неотправленные письма, о которых говорил старик. Сердце моё сжалось от мысли, что Фросину тайну я вот так запросто отнимаю у смертельного забвения, как бы заглядывая в смерть…  Правильно ли?         
Так я рассуждал, пока не почувствовал непреодолимую тяжесть от выпитого и съеденного.  Не раздеваясь, я повалился на старый пружинистый диван и уснул, накрывшись голубым Фросиным пледом.

Наутро меня разбудил старик. Он сидел за столом и разливал из чайника по кружкам кипяток. «Ну, будись, Ляксей, рыбалку ты проспал, а на могилку Ефросинии свожу, - сказал он, прикусывая единственным зубом большой кусок сахара. Мы вышли на околицу. Комары не так донимали, как давеча, видно, ужо приглядели. На церковном погосте, среди покосившихся оградок мы отыскали  Фросину могилу. Скупая табличка озадачила меня. Может быть, солнце, стоящее почти в зените, перегрело мне голову по дороге к кладбищу, или живительный мещёрский воздух опьянил и спеленал рассудок, но поверх таблички мне привиделись Фросины письма, рядом ягода в больших дорожных корзинах, какие-то сгустки комаров, жужжащих, как рой пчёл, - «Ф-ф-фрос-с-я…». Ноги мои отяжелели, и я привалился к упавшему на могилы стволу большого дерева. «Да, славная была женщина» - вздохнул старик, приняв мой обморок за проявление чувств.

В тот же день я уехал в Москву. Старик довёз меня на телеге до тракта и стоял со мной до прибытия автобуса. Расхлопнулись складные двери. Мы обнялись. «Приезжай ещё, эка мы с тобой!» - сказал он весело, чуть морщась в сторону. «Приеду, Макарыч, обязательно приеду! Теперь прощай» - ответил я старику уже с подножки автобуса.
Тем же летом я действительно вернулся в Колосово. Старик был несказанно мне рад. Мы подолгу сиживали во Фросином доме, пили чай, вспоминали хозяйку. Дружба наша росла. В этот и следующие приезды мне всё меньше хотелось возвращаться в Москву. Наконец я взял в университете работу на дом, прервал преподавание и поселился в новом своём доме, купленном за гроши у моего нового друга Макарыча, брата голубоглазой русской женщины Ефросинии.


Как раскрываются бутоны
Люди, как цветы, распускаются в разное время суток, т.е. жизни (кто-то даже ночью). Вариативность «вскрытия» бутона бесконечна.  Я, например, бутон поздний. Утро проспал, сторонясь окружающего мира, сладкого и злого одновременно. Моя гипертрофированная стеснительность, как трудолюбивый садовник, обрезала случайные ростки детского интереса к миру, где проживали посторонние люди. Не стеснялся я, пожалуй, только мамы. Природа наградила меня тучным телом. Это сейчас толстый ребёнок – объект сословного уважения и некоторой зависти, В 50-ые годы, да ещё прошлого века, царствовала интернациональная рабоче-крестьянская психология, в которой каждому упитанному члену общества полагалась мантия скаредных насмешек в спину и неуважение в лицо.

Время шло. Я поступил в институт и как-то волей судьбы оказался на управленческой должности в студенческом стройотряде. Неожиданно мне не составило труда из скромных человеческих резервов отряда вылепить классную халтуру на хорошие деньги.  Всё было совершенно законно, изюм состоял в том, что мы не имели права подряжаться на сторону без ведома районного штаба, который халтурить не запрещал, но немилосердно обирал все левые прибыли отрядов. Так вот изюминка была в том, чтобы эти районные барыги ничего не знали о «тёмных» делишках отряда. Отряд насчитывал тридцать бойцов, из которых ровно половина работала на левом мероприятии. Оставшиеся пятнадцать человек прикрывали ударным трудом неучтённые прибыли в общак.

Земля полнится слухами. Через какое-то время в райштабе пронюхали про левак Артёма (я буду называть себя - «Артём», по врождённой стеснительности сохраняя дистанцию с читателем).  Зачастили проверки. Мы работали в г. Набережные челны на двух объектах соцкультбыта, расположенных в разных районах города. Когда разведка  (заметьте, мобильных телефонов не было) доносила: "ЕДУТ!", мы собирали остаток отряда, свободный от халтуры, на одном из объектов, куда по донесениям разведки направлялось начальство. Все пятнадцать человек ударно носили носилки и варили в растворомешалках раствор, надвинув поглубже на головы строительные каски, растворяющие личность в энтузиазме коллективного труда. Районные крохоборы пересчитывали бойцов и готовы были тронуться на второй объект, чтобы досчитать до конца ( конец один, если поголовье отряда не добирало штатное количество, халтура – на лицо!). Но радушие Артёма путало карты. Накрытый заранее стол с запотевшими двумя-тремя бутылками водки и проч. действовал на райбоссов категорически. Тем временем, в приданом отряду грузовике все пятнадцать юных строителей неслись через город на второй объект и отдохнувшие в пути приступали к работе. Когда начальство, сопровождаемое Артёмом, в районной «Волге» прибывало на стройку и пересчитывало бойцов, пытаясь сосредоточиться на их количестве,  то сумма обоих подсчётов всегда сходилась со штатным расписанием. Правда, однажды получилось больше. Видимо, подвела намётанный глаз счетовода особо нетрезвая интерференция, о которой потом со смехом вспоминали осенью за кружкой пива бывшие начальники и подчинённые.

Так начинал раскрываться Артёмов бутон, вдыхая жизнь, как плотный глоток воздух на подножке несущегося поезда. Оттолкнувшись от обрыва обстоятельств, данных нам при рождении судьбой, мы прыгаем в житейское море и, как ловцы жемчуга, пытаемся донырнуть до дна. Глубины разные. Кто-то легко пронзает неглубокую толщу воды и, обретая дно, становится «непотопляемым». Кто-то задыхается в пути и теряется в морской пучине. А кто-то, как Артём, прыгнув с обрыва, скользит в глубину, не зная страха и удачи одновременно, надеясь на каждый следующий метр, теряя с каждым метром корпускулы живительного кислорода. Пронзающие многометровую толщу воды солнечные лучи выхватывают из лазурной среды волшебные декорации коралловых рифов, стаи мелкой рыбы и странные тени в глухом, непрозрачном жемчуге глубины. «На втором километре» глубоководного скольжения Артём понял, что  дно –  это обычная приманка, на которую лукавый мир ловит рядового любителя-дайвингиста, предлагая ему поиск смысла жизни, вместо погружения в себя. Рассказать об этом плывущим рядом Артём не мог. Он догадывался, что есть только один способ сказать людям правду – вынырнуть на воздух и прокричать: «Жемчужины Боговы, да любите друг друга!» Эх, хватило б сил…






Красная звезда моего друга, живописца Анатолия
Когда умер мой друг Анатолий, я был далеко. Вернулся, погрузился в заботы, никому не звонил – некогда!  Как-то вечером жена вскользь спросила меня: «Ты слышал, что Толик умер?» Я выронил: «Как это умер?» «Сегодня звонил Паламарчук, он и сказал, - жена продолжала что-то делать, и вдруг резко повернулась ко мне, - А ты что, не знал?» Я попытался сосредоточиться, чтобы ответить, но не получилось. Толя… Да, мы были друзья. Наверное, мужские дружбы - крепче, мазистей. Наша дружба была несколько отстранённой, построенной скорее на взаимном уважении и профессиональном интересе, чем на необходимости видеться и говорить друг с другом. Перед отъездом из Москвы я узнал о смерти одного моего давнего знакомого. Отношения с ним не слишком отличались во мне от нашей дружбы с Толиком. Помню, опечалился я тогда на денёк, да и забыл о случившемся. А потом дивился на себя: «Друг же умер!..» Вот и сейчас: пишу, стараюсь вспомнить его имя - и не могу. Главное, не совестно перед собой – было и прошло.

...Как выброшенная на берег рыба, я глотал воздух губами и задыхался от незнакомой мне горькой внутренней спазмы, обхватившей грудную клетку. Я бросился к телефону. «Ты ужинать будешь?» - кольнул в спину почти незнакомый голос жены из кухни. «Гена, что случилось с Толиком?!» - я не смог произнести слово «умер», всё ещё надеясь на другое. «Да, Борь, видишь, такое дело…» - ответил голос из трубки. Мы оба замолчали. «Где похоронили?» - спросил я, едва сдерживаясь, чтобы не зареветь белугой. «На Домодедовском, (там –то и там-то)». Я повесил трубку и заперся в ванной, чтобы жена не наблюдала мою горечь.

Наутро я отправился на Домодедовское кладбище. По дороге купил бутылку водки. От метро «Домодедовская» взял такси. Ждать рейсовую маршрутку не мог – давило. У входа на кладбище продавали цветы. Я взял первый попавшийся букет и поспешно погрузился в страну смерти. Найти могилу оказалось не просто. Помог ангел, буквально воткнув меня после долгих блужданий в свежий сугроб парной майской земли, над которым зияла, как чёрная дыра, страшная новость «Жуков Анатолий, какие-то цифры…» Тут-то всё и оборвалось! Надежда на жестокий обман, видимо, продолжала во мне существовать. Но чёрный факел смерти выжег надежду, полыхнув по глазам временной фанерной табличкой. Слёзы брызнули из глаз, и повторилась уже знакомая спазма, парализующая дыхание и речь. Я поспешно раскупорил бутылку и налил стакан до краёв, расплескав непослушными руками часть драгоценной влаги на Толин бугорок. Я буквально втолкнул водку в горло. Так один раз в жизни я пил разбавленный одеколон. Это было в армии. Если одеколон разбавить водой, смесь становится белой, как молоко. Нормальный человек эту гадость выпить не может в принципе. Не позволит физиология. Но солдат может всё! Что-то подобное я бессознательно проигрывал в уме, балансируя, как фигляр, на пограничной точке собственной жизни и смерти товарища. «Возьми себя в руки!» - заорал я, разметав спазму по стенкам грудной клетки. Оглушённый собственным криком, я рухнул на вкопанную самодельную лавочку и съёжился в точку...

С того дня прошло без малого двадцать лет. Успокоился ум. Остывшее сердце нет-нет, да и взвоет, припомнив те дни. Толино имя я по-прежнему произносить спокойно не могу. Но (это звучит странно!) от многолетней печали «повеселело» моё восприятие жизни. Я понял, что при жизни мы ничего в ней не понимаем! Помните Сократовское «Я знаю, что ничего не знаю»? Я понял, что только смерть обнаруживает подлинно происходящее при жизни. Я дорожу друзьями, но теперь не знаю, каким другом окажусь сам перед ними, когда смерть рано, или поздно разлучит нас? Придут ли они проводить меня до вечного порога? Может, вздохнут, да и разбредутся по своим делам. Но знаю: живёт на Земле человек, который мне знаком хорошо, а может, не знаком вовсе, знаю - взвоет он белугой обо мне, когда случится такое... Ему-то и пишу.

Красная звезда моего друга, живописца Анатолия

Отпевали в храме человека.
Белый саван, незнакомый лик.
На губах запекшееся млеко.
Ритуально убранный парик.

В горестном молчании стояли
Бывшие подружки и друзья.
Певчие негромко напевали,
Что приют последний - не Земля.

...Я вбежал к нему с бутылкой водки:
"Анатолий, мы летим на Марс!"
Улыбаясь, он ответил: "Вот как,
Значит, слово "космос" и про нас?"

Отложив художества причуды,
Мне велел перечитать Рабле
И пошел на кухню мыть посуду,
Чтоб порядок был на корабле!

Мы всю ночь сидели - выпивали.
А в окошке Красная звезда
До утра мерцала, напевая:
"Вы в пути? Я жду Вас, господа!.."


Пробка
Когда часами мозолишь водительское кресло, проталкивая автомобиль сквозь очередную пробку, тупо крутишь радио, выискивая утешение одиночеству, и наконец, пощадив уши, нажимаешь на тишину, как-то сами собой на ум приходят бородатые глаголы. Игра ума вспенивает космы давно забытых причуд, мысль мечется в прошедшем времени, изредка выныривает в происходящее и снова погружается в совершённое. В нормальных житейских ситуациях на такую перезагрузку никогда нет времени. Но вынужденные задержки и бытовые форс-мажоры, нет-нет, да и ослабят сбрую разумного соответствия, да приоткроют дверцу, за которой таятся процессы осмысления собственной жизни. Ведь то, что мы совершаем как члены стаи - на 99% бессмыслица, и лишь на один случайный процент  - толковое дело. Поэтому, зашторив всё происходящее, я погрузился в самоанализ.

Я представил свою судьбу, как большую реку, собранную из многочисленных ручейков, проток, грунтовых ключей  и небесной влаги, которая много лет падала с неба и пополняла течение. Тысячи событий порогами лежали на пути. Некоторые из них вспенивали и изменяли моё русло, некоторые уходили под воду и творили новую архитектонику дна. А сколько людей я помню! Одни расчищали мои илистые протоки, другие возводили плотины и приучали меня к выполнению их желаний. Часто я рвал их железобетонные муляжи и обретал свободу. Бывало, стиснутый парапетами, я томился в неволе и ждал своего часа, подтачивая упрямые контрфорсы. Теперь я могу сказать, что никому из людей не удалось превратить моё русло в тинистое болото. Не нашлось того браконьера, который выловил бы всю мою рыбу. Я наблюдаю, как в лучах солнца искрится течение тихой радостью о том, что кто-то имел от меня рыбу в пищу, кто-то - влагу в жаркий день, бурлаки – заработок, судовладельцы – прибыль. А какие роскошные пассажиры заглядывались с палубы на мою стремнину!..
Реки стекают в моря, моря - в океаны. Перемешивается, обезличивается влага, а в небо поднимаются "газообразные образования нашей персональной молекулярной сущности". Это наши души. Соли, примеси, всевозможные БАДы, анатомические грызуны, поедающие нас на пути от истока к устью, умирают в великом океане жизни. Нам же возвращается алмаз первородства и жизнь в новом времени.

…Я очнулся от напряжённого нецензурного голоса, убеждающего меня дать дорогу. Действительно, пробка рассосалась, и я оказался единственным, кто тормозил движение на нашей полосе. Я прибавил ходу. Снова замелькали, как ветер, человеческие нагромождения и редкие островки антицивилизации. Унылая документалистика на лобовом стекле и зеркале заднего вида рассеяла необязательные мысли. Автомобиль въехал на мост. Под мостом серебрилась грузная Москва-река. «Кто бы это мог быть?» - подумал я.


Кража
Егор работал председателем в одном из первых московских кооперативов. Зарабатывал хорошо, сколько хотел, но и вкалывать приходилось сутки напролёт. Самостоятельно вести дело, оказалось, ох, как не просто. В тот вечер Егору предстояла застольная встреча с милицейскими полканами, любезно наехавшими на его когоператив. Вопрос, который предстояло решить, был не из простых и тянул не на один литр хорошей водки. Встреча состоялась. Все напились до чёртиков… Вот отсюда и давайте говорить подробнее.

Егор вышел  из Управления на сухой январский мороз, который к вечеру набрал силы и теперь разгуливал по улицам, подгоняя редких поздних прохожих. Когда мы слышим фразу «Бес попутал!», мы добродушно улыбаемся, сожалея о ком-то: «Да, уж, обстоятельства!» Но не каждому выпадает «счастье» квартировать беса, и наше добродушие подчас становится губительным мостиком холода, по которому пробирается бес к нам в душу, чтобы по "добродушным кровотокам", обхватив коготками красное кровяное тельце, попасть в сердце. С Егором произошла именно эта история.

«Что бы такое замутить? – подумал Егор, оглядываясь по сторонам. Путь его пролегал через старые, ещё дореволюционные двухэтажные бараки, в которых ютились всевозможные конторки и бухгалтерии. Сотни чёрных оконных проёмов просматривали Егора со всех сторон. «Что уставились?» - прикрикнул на них Егор. Он уже хотел проверить прочность оконного стекла на вечерний снежок, как вдруг его внимание привлекло небольшое окно второго этажа, под которым торчала  из стены дома дощатая пристройка с плоской крышей, заваленной снегом. Егор без труда забрался на крышу пристройки и подобрался к окну. Он тронул оконную раму и обнаружил, что окно... не было закрыто изнутри! Егор приоткрыл ставни и посмотрел в чёрную глубину комнаты. Это была небольшая конторка с традиционным набором конторской мебели и разной бытовой мелочи. «Тебе это надо?» - спросил Егор самого себя. Бес ударил хлыстом хвоста по пугливым нежностям кооператора и крепче зажал повода. Егор, как ужаленный, перемахнул через подоконник и прошёлся по комнате, рассматривая обстановочку. «Бери, бери!» - нашёптывал бес, но Егор медлил. Человек он был практичный, и если уж брать, то вещь нужную. Выбор пал на большую пишущую машинку, мирно спящую на одном из столов конторки. Егор попробовал её приподнять. «У-у, тяжёлая!» - засомневался Егор, опуская машинку на место. «Ничего не тяжёлая! – затараторил бес, - Гляди, новенькая!» «Да, вещь хорошая» - согласился Егор и в обнимку с машинкой направился вон из комнаты. Спускаться с тяжёлой ношей было не просто. Егору приходилось класть машинку в снег, спрыгивать самому и потом стаскивать её на вытянутых руках с крыши вместе с падающимися на него сугробами. Это только веселило Егора, подкручивало кураж. «Эх, простудится бедняжка!» - сетовал Егор, обнимая свою добычу и уходя прочь от гостеприимного окошка. «Так, на улицу нам с ней нельзя! - решительно объявил бес, - Вызывай такси.» Егор послушно опустил машинку на дворовую скамейку и пошёл, сряхивая снег, на улицу ловить мотор. Вскоре он вернулся, погрузил машинку на заднее сидение такси и беззаботно помчался домой, занимая водилу анекдотами. Дома Егор торжественно водрузил машинку на стол в кабинете и совершил несколько ритуальных «па» вокруг своей рыцарской добычи. Совершенно довольный Егор, не раздеваясь, повалился на диван и вскоре уснул. Похрапывая, бес выбрался наружу, пожал спящую руку Егора, ухмыльнулся и противно пискнул «Молодец!» Ступая на цыпочках, бес прикрыл за собой дверь и с хохотом вылетел в вентиляционное отверстие прихожей.

На следующий день Егор проснулся позже обычного. Не открывая глаз, сполз с дивана, добрался до туалетной комнаты и плеснул в лицо из крана горсть холодных молекул. Вернувшись в кабинет, он увидел на своём рабочем столе странный незнакомый предмет, напоминающий конторскую пишущую машинку. «Нет!» - вскрикнул Егор и сокрушённо осел на валик дивана. Он сразу вспомнил вчерашний вечер, попойку с полканами и то преступление, которое он совершил по дороге домой.
«Да как же это я?!» - лепетал Егор, дрожащими от смущения губами. Зима, снег, следы, таксист, адрес, поэтажный поиск с собакой… Он испугался. «Нет-нет, надо всё вернуть!» - забилась в его голове необдуманная мысль. Егор достал с антресолей старый рюкзак, запихнул в него злополучную машинку и выбежал из дома. Автобус остановился недалеко от стареньких бараков, окна которых помнили в деталях странное ночное приключение, совершённое каким-то молодым человеком, явно больным на голову. Время подгоняло стрелки уличных часов к девятичасовой отметке. Повсюду сотни людей спешили на работу и вокруг домишек было необычайно людно. «Поздно!» - Егор понял, что его последняя надежда на то, что всё как-то уладится, рухнула. Он остался один на один с украденной пишущей машинкой и страхом перед днём грядущим. «Может уехать? Может…» - мелькали в его голове «спасительные» мысли и вскоре рушились также легко, как появлялись. Прошло два дня. Егор сказался больным, кооператив переложил на зама, а сам пролёживал дни на диване, тупо глядя в потолок, пытаясь выдавить из себя огромный инородный ком, теснивший грудь. Он даже забыл про саму машинку. Она так и лежала нераспакованная в дверях прихожей. Самообладание возвращалось медленно. Егор, истерзанный страхами и стыдом, понемногу начинал искать выход из ямы, в которую провалился. «Господи, прости меня грешного!» - незнакомое покаянное чувство рвалось из грудины наружу, успокаивало дрожание рук, врачевало душевные раны. Егор вспомнил про машинку. Не долго думая, он оделся потеплее, взвалил на плечи рюкзак и отправился на вокзал. «Господи, пронеси!" - молил Бога Егор, проходя мимо станционных милиционеров. "Ты гляди, помогает!" - на ходу хорохорился Егор, оставляя очередной наряд позади.

Электричка остановилась у замёрзшего перрона. Егор вышел и вдоль платформы направился к накатанной через поле дороге. Он хорошо знал эти места. За полем в перелеске вилась небольшая речушка, не замерзающая даже в самые сильные морозы. Егор сошёл с дороги и, утопая в намётанных ветром сугробах, подобрался к речке. Речушка была мелкая, но в одном месте дно уходило в глубину. Егор вспомнил, как этим летом он с друзьями стоял здесь лагерем. Припомнил, как пытались и вплавь, и шестом промерить глубину этой речной впадины, но дно не достали. Кто-то предложил назвать впадину - Марианская.

Егор облокотился на ствол старой ивы и долго смотрел на разводы плотной, как желе, поверхности воды. Наконец он приподнял рюкзак с краденной пишущей машинкой и столкнул ношу в чёрную Марианскую впадину. Течение понесло вперёд плеск раненной воды, оповещая перелесок о забавном приобретении. Егор обратной дорогой направился к станции.


Утро
Сегодня ночью случились первые заморозки. Утром я долго не мог встать, мёрз, кутался в одеяло и с опаской поглядывал в сторону окошка, прикрытого плотной гардиной. Собака жалобно ныла за дверью. Отлежав последнюю меру, я встал, наскоро оделся и вышел в морозное утро. Меня встретила... красота! Настоящая Божья красота райского Эдема, однажды виденного мной в тонких снах о будущем. Осеннюю палитру деревьев, могучие травы, свалявшиеся на ветру и похожие на куски прелой, нечёсанной шерсти, укрыла серебристая корочка инея, превратив околицу в огромную залу старинного замка, в прошлом весёлого и хлебосольного жилища, а ныне покинутого владельцами. Сквозь проёмы корабельных сосен, как через старинные окна вертикальной готики, холодное раннее солнце медленно выкатывалось в небо. Тысячи его корпускул послушно сверкали, как алмазные грани, на серебристой паутине «оставленных» хозяевами вещей. Подсечённые морозом  листья тихо падали с деревьев на землю и, перекатившись пару раз по спинам спящих сородичей, в обнимку с ними мирно засыпали до первого ветра…
Собака нагуляла аппетит и льнула к ногам, настаивая на завтраке. Мы повернули к дому.   


13 метров
«Мы с женой отдыхали в Крыму, в посёлке Новый свет. Стояло жаркое лето…»

Боря зевнул и завис над клавиатурой. Он имел заказ – набить за ночь брехню на полтора листа. Деньги сулили стрёмные. Но как ни старался Боря, брехня не клеилась. Четвёртый раз меняя тему, он не выдержал и извлёк из тайника запрятанную в книги бутылку недопитого портвейна «Алушта», купленного в Крыму три недели назад. Жена не спала, что-то читала и время от времени спрашивала Борю из соседней комнаты: «А куда мы поедем в следующий раз?» «Спи, родная» - отвечал Боря, плохо сдерживая телесное раздражение. Вдруг пришла счастливая мысль: «Эврика! Есть тема!» Боря даже захлебнулся от восторга. Вглядываясь в вереницу оживших воспоминаний, он бросился к клавиатуре: «Мы с женой отдыхали в Крыму, в посёлке Новый свет. Стояло жаркое лето…» На этот раз возбуждение Бори жгло лист построчно. Так очереди трассирующих пуль ложатся рядами, выжигая темноту вражеского окопа.

«В небе плавилось вечернее Крымское солнце. Мерная волна то выбегала из моря и разбрасывала по берегу тысячи песчинок морского дна, то торопливо и жадно соскребала с берега принесённые дары и пятилась в море. "Экая лукавица!" - заметила жена, улыбаясь морю. Мы подошли к лодочной станции, где нас встретил плакат «Дайвинг-клаб. Глубоководное погружение за смешные деньги!» Я посмотрел на жену, она ответила молча - «Иди!»

И я пошёл. Инструктаж был короткий, только самое необходимое. Мне помогли одеть гидрокостюм, баллоны с воздухом, маску, ласты и… Вослед инструктору я впервые в жизни погрузился под воду, освящая фонарём черные провалы глубины. Мы медленно погружались метр за метром, жалея барабанные перепонки. Я послушно шёл вторым. На глубине тринадцать метров я увидел дно! Какие-то старые разбитые кувшины, предметы морского корабля лежали припорошенные песчаными дюнами. Конечно, как я потом узнал, это был искусный муляж, но в те мгновения я наблюдал настоящие обломки старинного корабля, потерпевшего крушение в двенадцатом веке. Так гласила легенда, пересказанная мне инструктором перед погружением. Дальше было вот что.
На донной глубине я почувствовал, что у меня кончается воздух. Я подал знак инструктору условленным движением руки. Инструктор в ответ поднял большой палец вверх, мол, понял, всё хорошо и продолжил дрейф, предлагая следовать за ним.  Воздух в моей трубке стал реально заканчиваться, я начинал всё более нервно вдыхать его остатки, жестом ещё и ещё раз объясняя балбесу инструктору, что есть проблема. Наконец до него дошло, что мне плохо.  Почему у меня закончился воздух раньше, чем у инструктора? Наверное, оттого, что гонимый впечатлениями, я совершал много лишних движений, глубоко и часто дышал, ни о чём не заботясь.  Да и о чём заботиться, если рядом подводный профи, который наперёд знает, что мне делать!
От нехватки воздуха я задыхался и готов был сбросить маску. Инструктор протянул мне аварийную дыхательную трубку, прикреплённую к его баллонам. Я торопливо поменял дыхательные приборы, но вдохнуть воздух… не смог. Какая-то нервная спазма перекрыла движение грудной клетки. А мы ведь были ещё на глубине! Наверное, я потерял сознание и совершенно не помню подъёма. Помню лишь, как горе-инструктор вытолкнул меня из воды. Я повис руками на пробковом буе, сбросил маску, но сделать вдох ещё долго не получалось. Я висел, не понимая - спасён, или умираю. Было больно.
Наконец я пришёл в себя и огляделся.  Мой инструктор разговаривал с приятелями на берегу, допивая бутылку пива и изредка поглядывая в мою сторону. «Ну, сволочь, погоди!» - мутно подумал я и стал медленно пробираться к берегу. Давило ощущение огромной тяжести, как будто на меня навесили свинцовые грузила водолазного костюма. Как мне потом объяснили, это была сердечная спазма. Я выполз на берег и с трудом стащил с себя казённый гидрокостюм. Поравнявшись с компанией глубоководных болтунов, я сквозь гудение в ушах расслышал голос моего инструктора «Давай сюда гидру. Как сам?». Злость куда-то ушла. «Нормально» - ответил я и пошёл к жене, которая ждала меня поодаль. "Как ты долго!" - нахмурилась жена, рассматривая мою холодную руку. Я начал было отвечать, но у причала заметил молодую женщину. Она сидела на пирсе, кутаясь в плед, и напряжённо смотрела в море.






Тень Экзюпери над космодромом Гея
 «Странное это небо! – подумал Георгий, высвобождая
белый, холодный лоб из проталины на вмёрзшем в
автобус стекле. Салон январского автобуса в шесть
часов утра первого дня Нового года был пуст и
прозрачен. Георгий свободно перемещался по рядам,
зависая то у одного, то у другого оконного узора.
Наблюдая мир в лобовые проталины, Георгий не
заметил, как к нему подошёл небольшого роста человек
в серебристом плаще и странных туфлях не по погоде.
«Здравствуйте, - тихо приветствовал юношу
незнакомец, - будьте так любезны, скажите, этот
аэробус идёт до космодрома?» «Я не знаю, -
растерялся Георгий и прибавил, - может, водитель
скажет?..» «Водителя нет, мы вдвоём, поймите, мне
срочно нужен космодром! Ну будьте же смелее,
представьте его себе, я быстро считаю ваш имэджин и
больше ничем Вас не обеспокою.» - затараторил
непрошеный собеседник, заглядывая Георгию в глаза.
Георгий постарался представить что-нибудь похожее на
космодром, но человек нетерпеливо дёргал его за
рукав пальто и сбивал с мысли.  «Не можете…» -
наконец разочарованно пискнул пришелец и отошёл в
конец салона. На первой же после знакомства
остановке Георгий пулей вылетел из автобуса и,
отбежав немного в сторону, стал внимательно
всматриваться в заросшие белой паутиной стёкла. Не
увидев в них никого, Георгий взглянул на рейсовую
табличку у задней двери и прочитал: «Маршрут №17,
Чистые пруды – м.Профсоюзная – космодром Гея».
Георгий протёр глаза – ничего не изменилось. Аэробус
тронулся. Георгий с минуту стоял неподвижно, потом
простонал сквозь зубы - «Уходит!» и бросился
вдогонку за белыми клубами дыма и снежной пороши,
едва различимыми в конце улицы. На бегу он успевал
заметить, как меняется утреннее небо, исчезают
облака, и на глазах растёт огромной холодное Солнце.
Окраина города уступила место заваленной снежным
хламом промзоне, за которой показалась в небе
радарная башня космодрома «Гея».       


Ларец
Много лет назад услышал я притчу об отце и сыне. Помню её до сих пор. Слушайте:
Жили отец и сын. Пришло время отцу помирать. Подозвал он сына и говорит: «Хозяйство моё теперь твоё, владей, да прими ларец. В нём две дверцы. Когда жизнь улыбнётся тебе – открой правую дверцу, достань конверт и прочитай мой наказ на светлые дни, а придёт лихо – открой левую - за ней я положил тебе наказ на дни лихие". К вечеру отец умер. Прошло время, сын приумножил отцово наследство, выгодно и по любви женился. Полилось шампанское рекой - почитатели, друзья, балы, людно, шумно!.. Как-то утром, разбираясь в кабинете, сын откопал в завалах бумаг старый отцовский ларец. Любопытно стало ему, какой же наказ оставил отец на лучшие дни? Открыл он правую дверцу, а там всего одна строчка: «Всё проходит, сын мой, пройдёт и это.» Действительно. Скоро дела пошатнулись, за долги описали дом, ушла жена, отвернулись друзья… Сидит наш горемыка в чужом сыром подвале и горько сетует на лукавую свою судьбу. Из вещей – одна котомка только-то и осталась. Взглянул нищий сын на котомку и видит через дыру в сгнившей материи краешек резного предмета дорогой работы. «Ларец! – встрепенулся он, - отец, отец!.. - но тут же помрачнел, - впрочем, что теперь?» Рассеяно, в память об отце открыл он левую дверцу и… заплакал. В розовом конверте лежала записка всего в одну строчку: «Всё проходит, сын мой, пройдёт и это!»      


Инварианта
Мы – инвариантны. То, как выпавший из кармана пятак, недолго звеним об асфальт, куражимся над плоскостью и замираем – отыщи нас! (Мобилу с разряженной батарейкой легче отыскать, чем плоскую, перепачканную подошвами пятикопейку.) То мы паукообразно присутствуем в каждом фибре окружающего пространства и предугадываем любое его поведение.

День не задался с утра. Человек, назовём его Октавиан, наутро после вечерней попойки представлял жалкое разрушенное зрелище. «Говорил же тебе, не пей чесменские нектары! - увещевал хозяина сухой, палёный похмельем язык, - ох, лукавят рыбари, подбавляют тентуру!..» Пока язык возмущался, один из зрачков, проснувшийся первым, равнодушно оглядывал окружающее пространство незнакомой комнаты. «Где я?» - медленно, вслед зрачку оживал ум. «Вчера, когда мы вышли от Мелетия и решили играть в шары у ипподрома, к нам подошёл какой-то странный человек. Он был одет в разрезанную пополам тогу, а поверх тоги на нём висела короткая туника с рукавами. Клянусь Аполлоном, у нас так не шьют!  Он предложил выпить за богов. За Аполлона? – спросил Мелетий. «Нет, - ответил гость, - за Сущего в небе!» Помню, Мелетий замер. Его взгляд, как наконечник трезубца, уткнулся в лицо незнакомцу. Самого удара я не видел, то ли обернулся, то ли задумался, как уж вижу: барахтается передо мной зубоскал на травертиновой плинфе, а Мелетий, багровый от ярости, занёс над ним свой эдесский меч. Я обхватил Мелетия и, как мог, успокоил. Пробили полночь. Но что было дальше?..

«Ты сегодня какой-то мятый, не выспался? - спросил Женю приятель за соседним кульманом, - может, пока шеф не подошёл, сбегаем?»  Женя посмотрел на приятеля также, как пешеход смотрит на светофор, переходя улицу, и постарался сосредоточиться на незаконченном чертеже задней втулки кольцевого разъёма электропитания шторки аварийной защиты активной зоны термоядерного реактора «Topas», бесконечно далёкого от реализации государственного проекта, но позволяющего безбедно жить целому институту уже второй год. « Как же так? – в голове вертелось неясное воспоминание о вчерашнем вечере, мы же вышли от Андрея ещё засветло. Взяли мотор до ипподрома. Потом выпили за победу русской конницы в будущей ядерной войне, прости Господи. Потом… Потом, помню, к нам подошёл какой-то странный тип. Одет он был в длинный балахон с широкими рукавами до колен. Он предложил выпить за что-то греческое. Нам-то что. Ну выпили. А дальше?..

«Какое сегодня число? – спросил командир, глядя в иллюминатор на приближающийся  к Полярной звезде грузовой отсек флагманского корабля. «Девятнадцатое марта, - ответила щупленькая девушка-радист. «А год?» - командир обернулся и подарил влюблённой в него замарашке, как говаривали деды,  «голивудскую» улыбку. «Две тысячи двести первый» - ответила девушка, смущаясь и отводя глаза. «То-то странно, - продолжал командир, - мои часы показывают совсем другое время.» Он снова стал смотреть в иллюминатор и как будто забыл о влюблённой девице, хронологии дня и странном несовпадении времени, которое он обнаружил ещё  утром, разглядывая на рабочем столе последнее, переданное с Земли видео. 


Фёдор
Весна, липкая сопливая красавица, носилась по двору, дразнила полусгнившие серые сугробы и весело причитала «Уж я вас!..». Фёдор, юноша четырнадцати лет, вышел из дома и направился к краю деревни, где, как подбитые танки, чернели ухабистые сугробы. Когда идти дальше стало невозможно, паренёк присел на оттаявшую из-под снега пустую бабИну электрокабеля и с грустью посмотрел на пластиковую бутылку, привязанную сборщиком сока к растущей рядом молоденькой берёзе. «Ну что, больно?» - спросил Фёдор молодое дерево. «Очень!» - чуть колыхнулся в ответ студёный мартовский воздух. Такой ответ Фёдора озадачил и развеселил одновременно. «Так ты проснулась?!» - он спрыгнул с бабины и тут же  провалился по колено в мокрое седое месиво. "Эка!" - рассмеялся Фёдор, набрал в лёгкие воздуха и крикнул «Сволочи, ей же больно!». От его пронзительного, как у дельфина, крика в небо вспорхнула чёрная увесистая стая галок. Фёдор протаранил колкий гранит сугробов, подобрался к берёзе и вытащил прут из расщелины ствола. Теперь предстояло вернуться к бабине, но все промятые следы уже заполнила зажора, а одеть высокие калоши, выбегая из дома, Фёдор запамятовал. «Ничего, скоро лето!» - крепился он, как мог, набирая с каждым шагом всё больше ледяной трясины в свои старые, дырявые валенки. Вот и дом. Мать возилась на кухне, Фёдор через горницу прокрался за печку и там наконец разулся. Бросив леденящую обувь под лавку, Фёдор впорхнул на печь и закутался в тёплое стёганое одеяло. «Ты где был-то?» - спросила из кухни мать. «Да так, весну навещал.» - ответил он и закрыл глаза. Томление тела возвращало к жизни сомкнутые холодом ступни ног. Фёдор почувствовал, что засыпает. Так уплывает в открытое море отвязавшаяся лодка, гонимая ветром. В тонком сне он различил молодую белоствольную саженку. Она шла рядом след в след по полю, прижавшись клейкой щекой к его щеке и тихо шелестела «Спаси Бог!*». Её голосок звучал, как дальний крик дельфина из фильма, который показывали по Культуре на прошлой неделе, когда Весна ещё спала и не разматывала на проталины старые сугробы, как сегодня.

"Спаси Бог" - церковно-славянское выражение,
  ставшее основой современного "спасибо"







Читая Чехова...

Говорят, Чехов хвастался: «Да я простой спичечный коробок распишу так, что все будут хвататься за животики при каждом упоминании о содержимом сей малой коробочки!»  Да, Чехов – великий писатель. Ему б разжечь эти самые спички, да попалить ими человеческую душу, о!, верно взъерошится всякий, прочитав такое. Так думал я, под вечерним ультрамарином разглядывая меру вина на дне недопитой бутылки портвейна. Год назад я бросил курить, поэтому теперь, не имея спичек, испытывал проблемы с  воображением, или как говорят на Большой Никитской  –  литературным замыслом. 

Темнело. Редкие прохожие приближались и удалялись в мглистую прохладу октябрьского вечера. Пить больше не хотелось, хранить болтливый стограммовый остаток – то же. Я принял решение, выдохнул, допил розовую цикуту и присел на лавочку, отслеживая распределение градусов. Собирался уже отправиться дальше, как из полумрака вышел прямо на меня высокий сутулый незнакомец и резким голосом спросил без предисловий:
- Не боитесь, что я вас сейчас украду?
- Присядьте, - я поставил пустую бутылку на землю и поинтересовался:
- Вы кто?
- Кто я? Уж по крайней мере не тот, за кого вы меня сейчас принимаете!
- Я вас не принимаю.
 Незнакомец  достал из внутреннего кармана плаща початую бутыль точно такого же портвейна, отпил глоток и протянул мне. 
- Спасибо, не надо, - я попытался встать, но дюжая рука незнакомца повалила меня обратно на скамейку.
- Ты чё?! – заорал я нарочито громко, привлекая прохожих.
- Сиди.
Незнакомец сдёрнул со спины старую спортивную сумку, бросил в неё бутылку и также резко, как в начале разговора, продолжил:
-  Знаешь, кто я? Не знаешь! А ведь я – твоя судьба, каждый прожитый тобою день. Каждый твой будущий день – это тоже я! Мне велено тебя стеречь и болтаться за тобой повсюду. Ты думал, наверное, что судьба – это старая кляча, кормящаяся от твоей пуповины, что бы ты ни съел? Э, нет! Я – личность и знаю себе цену! Помнишь, нас с тобой награждали университетские очкарики за победу на школьной олимпиаде? Они же готовы были меня расцеловать и забрать с собой в науку. Ты что им тогда ответил, помнишь? То-то. Сколько раз ты обманывал меня, собирая цветы-однодневки от доверчивых почитателей твоего "Эго"! Я думал: ну вот, теперь мне уж точно повезёт. Отъемся, приоденусь, делом займусь – нет! Каждый раз ты, как язь, соскакивал с крючка, разворачивался на 90 и шлёпал в очередную чёрную дыру за видимым только тебе обломком большого счастья. Ты погляди на себя. Мятый, поломанный, пьющий гадость, тебе самому не противно глядеть на меня в зеркало и, запоздав лет на двадцать, щетиниться: мы ещё покажем себя! Мы? Нет, дорогой, я – пас! Ни дня больше не намерен я таскаться по лужам пролитых тобою слёз и пустым стеклянным оврагам. Сегодня же прекратим эту бессмыслицу!

Он умолк, задыхаясь от накала собственных слов. Ссутулился, будто сжался в точку. Косая сажень его плечей превратилась в старое детское коромысло с трещиной посередине от упругого в прошлом седьмого шейного позвонка. Мне стало не по себе, жалко что ли. Но жалость, которую я чувствовал, не была похожа на мои обычные полупьяные слёзы о растраченном «я», это была какая-то светлая жалость к большому и прекрасному человеку, который много лет назад торжественно вынес меня на крыльцо роддома и вручил счастливым родителям, сказав: «Вам – от Бога!» Сколько раз я видел потом этого удивительного Человека то, как ветер, бегущего по улице, то застрявшего под лесной корягой, как старый слепой медведь. На моих глазах разные сволочи-пираньи, рвали его тело! Но он удивлял меня живучестью плоти. Отлежится день-два, и снова, подобно Прометею, поднимается и идёт вперёд, рассекая паутину мира. Со временем я встречал Его всё реже. А в полный рост, пожалуй, лет двадцать не видел. Так, где-то мелькнёт невзначай. Я к Нему, а Он, ищи-свищи, даже следочка не оставит…

- Поступай, как знаешь, - тихо сказал я «незнакомцу», приготовляясь к худшему.
- Да пошёл ты, любимый! – глухо ответила судьба и, забросив за спину старую спортивную сумку, зашагала в темноту наступающей ночи.   
 

вторник, 24 ноября 2015 г.

Воспоминания матушки Анны (Тепляковой)



25.10.2012

Мы сидим за чаем в подмосковном домике, наполненном тишиной и молитвой, — 90-летняя монахиня Анна, с простым, смиренно-детским, знающим Бога лицом, и две ее дочери, тоже посвятившие свою жизнь Господу. Я включаю с разрешения матушки магнитофон, и льется ее живой рассказ, изредка перебиваемый краткими пояснениями дочерей, как будто они были сами свидетелями описываемых событий.
Прочтите эти воспоминания — это наша Церковь, это наследие нам принадлежит, мы тоже призываемся быть православными христианами в сегодняшнее, не менее страшное, чем то, апокалипсическое время.
Протоиерей Александр ШАРГУНОВ

четверг, 12 ноября 2015 г.

«Раскаявшейся России» А. С. Хомяков




Не в пьянстве похвальбы безумной,
Не в пьянстве гордости слепой,
Не в буйстве смеха, песни шумной,
Не с звоном чаши круговой;
Но в силу трезвенной смиренья
И обновленной чистоты
На дело грозного служенья
В кровавый бой предстанешь ты.

О Русь моя! как муж разумный,
Сурово совесть допросив,
С душою светлой, многодумной,
Идёт на божеский призыв,
Так, исцелив болезнь порока
Сознаньем, скорбью и стыдом,
Пред миром станешь ты высоко,
В сияньи новом и святом!

Иди! тебя зовут народы!
И, совершив свой бранный пир,
Дай мысли жизнь, дай жизни мир!
Иди! светла твоя дорога:
В душе любовь, в деснице гром,
Грозна, прекрасна, - ангел бога
С огнесверкающим челом!

3 апреля 1854