суббота, 1 февраля 2014 г.

БЕССМЕРТИЕ ДУШИ (Философский диалог, протоирей Сергий Голощапов)

Текст для удобства доступен также в форматах:
ePub (устройства на iOs) и PDF


Был чудный летний вечер. На террасе барского до­ма собралась небольшая компания. На диване, за круглым столом, сидел сам хозяин, помещик, Алексей Филиппович Моисеев, старик лет 60-ти. Это был человек среднего роста, довольно бодрый и плотный, с густыми седыми волосами на голове и небольшой боро­дой, высоким лбом и нахмуренными седыми бровями. Глаза у него были серые, небольшие. В его лице было, что-то непривлекательное, даже отталкивающее. Но когда он начинал говорить о чем-нибудь с увлечением, тогда в его глазах загорался огонек; на лице появля­лась улыбка, и оно становилось очень симпатичным. Учился Моисеев в университете, потом служил на государственной службе, но был уволен за либерализм и вот уже давно поселился он в N-ской губернии в имении, унаследованном им от отца. Старик ужасно любил поговорить, поспорить, любил найти собеседника с противоположными взглядами и убеждениями. Но чем далее шло время, тем менее это ему удавалось. Жили они с женою как-то замкнуто; гостей у них почти не бывало; да и их к себе не охотно приглашали, так как старик Моисеев надоедал всем с учеными разговорами.
Рядом с ним, в плетеном садовом кресле, сидел священник из соседнего села Л…, о. Александр. Он    был   еще   очень   молод,   лет   26 — 27,   высокого роста, худой и довольно  бледный. Темно-каштановые вьющиеся волосы, спадавшие на плечи, и небольшая  бородка окаймляли его красивое лицо. У него был высокий лоб, хорошие голубые глаза и правильный черты лица. Учился о. Александр   в   N — ской   семинарии и окончил курс в числе   первых   учеников. Года два учительствовал он в сельской   школе, с год был надзирателем в N — ской семинарии,  а потом получил место священника в   селе   В.... Несколько месяцев   тому назад о. Алек­сандра перевели в село Л......, и с тех пор он  сде­лался любимым гостем у Алексея  Филипповича Моисе­ева.   О.   Александр не бросал науки, а все время читал, читал   серьезно   и   внимательно, еще больше   думал сам. Он обогатил свой ум множеством знаний, и Моисеев любил поговорить с ним. Уже дважды имел он прение с о. Александром о богослужении  и церковных обрядах, и, к величайшему удивлению по­мещика, тот не уступил ему ни в чем и даже ясно доказал, что Моисеев неправильно смотрит на дело. Теперь о. Александр пришел к помещику за какой-то книгой, а обрадованный старик, чуть не насильно, упросил его   посидеть   часочек и поговорить, В душе у него так и толкало что-то затеять спор и опровергнуть «схоластика» семинариста.

В другом углу террасы, за шашечным столиком, сидел сын Моисеева, студент — юрист Московского Университета, Саша — и, почти единственный посетитель Моисеевых, их доктор. Они играли в шашки. Лицо у студента было особенно характерно. Он смотрел на все окружающее как-то скептически, полунасмешливо, полупрезрительно. В его словах и голосе звучал тот же тон. Все как будто было ниже его, недостойно его. Говорил он мало, больше молчал. Доктор был человек пожилой, толстый, невысокого роста. Его физиономия   и   вся фигура выражали, что это человек поживший и любящий спокойствие больше всего. Еще будучи студентом, познакомился он с Моисеевыми в Москве и готовил маленького Сашу в гимназию. Потом слу­чайно судьба закинула его в N — ск, где он и составил себе карьеру: Здесь же встретился он опять с Моисеевыми, которые уже проживали в своем имении, и сделался их домашним доктором. Теперь он акку­ратно посещал их каждую неделю, но для старика по­мещика был гостем неинтересным. Доктор сам когда-то либеральничал, во взглядах с Моисеевым сходился, а главное спорить не любил. Старик помещик давно уже, с болью в сердце, махнул рукою на то, чтобы вести с ним ученые дебаты, и спорил разве, когда играл с ним в карты или шашки.
Вся эта компания сидела теперь на террасе, наслажда­ясь прекрасной погодой. Студент и доктор заняты бы­ли игрою; старик помещик своими думами, а священник с восхищением смотрел на природу. Вид дей­ствительно был чудный. Дом стоял на горе, а вокруг него раскинулся большой, тенистый, полузаброшенный сад, который спускался под гору к реке. Кусты акации, сирени и жасмина росли в живописном беспорядке. То же можно было видеть и в клумбах с цветами. Хозяйка, любительница цветов, сажала их без всякой сортировки, так что на клумбах были розы, левкой, бархатцы, махровый мак, резеда и высокая мальва, а иногда в средине клумбы был простой куст сирени иди шиповника. Дорожки зарастали травой; кусты деревьев часто сплетались ветвями друг с другом. Около дома и старой беседки вились хмель и павелика. Но этот беспорядок и полузаброшенность и делали сад особен­но живописным. Сад, как было сказано, опускался вниз под гору, так что не загораживал вида вдаль с высокой террасы. Под горою протекала река, а даль­ше начинался огромный луг, в бархатистой зелени которого   и   вилась   змейкой зеркальная речка. Луг тянулся в длину версты на три, дальше начинался кустарник, а за ним синел темный лес. Направо от барского дома,   на   горе за рекою, утопая в зелени, стояла церковь   села   Л.....   Белая, с золотым крестом, сверкающим на солнце, и высокой, стройной колокольней, она придавала местности особенную красоту. Налево тяну­лись невысокие холмы; на них серенькие избы с соло­менными и тесовыми крышами деревни Р....., за которою, поднимаясь по холмам, ползли золотые нивы. Над всей этой картиной раскинулся голубой шатер беспредельного неба. Солнце уже садилось; на западе загоралась розовая заря.
О. Александр залюбовался этим видом и тихо сказал:  «какая прелесть»!
—   Да, отвечал помещик, — здесь у нас хорошо.
—  А каково теперь в городе, продолжал священ­ник, — пыль, духота. А ведь сколько бедных семейств ютится там по душным чердакам и сырым подвалам, и как много несчастных детей задыхаются в пыли и делаются на всю жизнь больными и изнуренными.
—   Я вчера только был в N-ске, сказал помещик, — пришлось пробыть там целый день; действительно задохся в пыли и духоте. Весь был мокрый, точно вы­купанный. Зашел было к моему поставщику, лавочнику Афанасьеву, думал хоть у него отдохнуть, да не при­шлось, — не застал его; он был на панихиде у Федора Михайловича.
—  У какого Федора Михайловича? тревожно спросил священник.
—   Да как же, разве вы не знаете? ведь С—ов то вчера умер.
—  Кто? этот вот С—в, известный   благотворитель?
—   Ну да, да, неужели не слыхали?
—  Нет, сказал священник, — не слыхал. Добрая, святая была душа. Сколько сделал он хорошего! Построил приют для сирот,   богадельню,   себе  во всем отказывал. Зато сколько семейств содержал он, многим оказал он помощь и все втайне. Царство ему небесное, произнес священник, осеняя себя крестным знамением.
Помещик лукаво улыбнулся; студент кинул в сто­рону священника насмешливый взгляд, а доктор только подвинул шашку и сказал: «берегись, берегись, брат Саша, у меня дамка».
—  Что это вы улыбаетесь? —  спросил священник у помещика.
—  Да как же, батюшка, вы вот сейчас и Царство небесное усопшему и поклончик за него, ну и все та­кое, а ведь признайтесь, небось и сами-то не знаете, есть ли Царство-то небесное, сказал помещик, лукаво посмеиваясь.
—  Ну, уж это вы напрасно говорите, Алексий Филип­повича странно было бы, если бы я действительно не знал, что оно есть, отвечал  о. Александр.
—  Да ведь вы, богословы, все проповедуете нам «огнь геенский», ну и все такое там, и чертей, и червей, кото­рые душу нашу будут грызть, как мыши крупу, а я вот сколько ни говорил с духовными отцами, они не знают ни современной науки, ни ясного доказательства загробной жизни. Ну, докажите мне, что есть эта жизнь, я прошу у вас это! — говорил помещик, между тем как глаза его разгорались, и все лицо начинало пре­ображаться.
—  Прежде всего, сказал о. Александр, — позвольте мне привести вам один рассказик, очень для всех нас поучительный.
—  Пожалуйста, пожалуйста, отвечал помещик, ра­дуясь в душе, что нашелся такой прекрасный сюжет для разговоров, да еще такой спорный!
—  Вот видите ли, начал священник: во времена крепостного права был один барин, очень неверую­щий, вроде вас (помещик улыбнулся).
— Как только встретит своего священника, сейчас речь заведет о бессмертии души и загробной жизни. Все приставал: «докажи, да докажи загробную жизнь». Духо­венство-то было подвластное, народ робкий, да и не очень ученый. Что ни говорил священник помещику, все не по его, все не так. Несколько раз ездил помещик к аpxиepeю, жаловался на своего священника: «глупый, мол, и неразвитой; нельзя ли сместить?»
Барин-то был знатный и почитаемый: нельзя не ува­жить; сместил аpxиepeй священника. Поставили на место нового, но и с этим такая же беда случилась. Да только как узнало про это в округе все духовенство, никто и не идет к этому барину; хоть церковь запирай. Наконец выискался один старый, малоученый иеpeй, из заштатных, — просит у преосвященного это место. Аpxиepeй сперва-то боялся его послать туда, а потом и ему рад. Приехал батюшка в усадьбу, не идет к помещику, споров боится, — а тот ждет, не дождется; поспорить хочется «о бессмертии души». Дело было к осени; завернули холода, а помещик дров не шлет священнику; «пусть сам придет, поговорим». Делать нечего, пошел батюшка к помещику.
—  А, добро пожаловать, отец! Давно я тебя ждал; садись, батюшка, побеседуем,
—   Нет, чего тут, говорит священник, — некогда мне, дайте дровец; иззябли  все.
—  Дрова будут, а мне вот бы что-нибудь рассказал ты, отец, о загробной жизни.
—   Куда мне, говорит священник, — я человек не­ученый.
—  Как, удивился помещик, — да ведь ты-то, батюшка, веришь или нет в загробную-то жизнь?
—   Да как же не верить-то? — верю.
—  И готовишься? — ну там постишься, молишься, как там это у вас делают?
—  Да как же, робко отвечает священник, — готов­люсь по мочи, по силе.
—  Да что ж ты готовишься, а вдруг нет загробной-то жизни? Тогда ведь все твои труды пропадут?
—  Я и сам-то так думаю иногда, да вот все приходит на ум, а вдруг она есть загробная-то жизнь? Что же туда придешь не приготовленный-то? А как приготовишься-то, то и не страшно.
      Ударил себя помещик по лбу, да и говорит:
—  А вдруг правда есть она, эта загробная жизнь? Чаще и чаще стал он задаваться   этими   вопросами, да и убедился в том, что эта жизнь должна быть. Сде­лался барин добрым и тихим, все готовил себя к иной жизни и умер с верой  в бессмертие.
Мне думается, что если бы всё мы задавались как можно чаще вопросами: «а вдруг есть бессмертие души? Что да как после смерти перейдешь в иную жизнь. — что тогда?» — думаю, что во многом бы убедились мы от­носительно этих вопросов.
Улыбка на минуту сбежала с лица помещика; оно опять сделалось мрачным и задумчивым. Через не­сколько минут он снова улыбаясь говорил:
—  Ловкий батя! как отрезал, — коротко и ясно! А все же для меня этого мало. Вот и у Достоевского Иван Карамазов говорит, что был один философ, все учил, что нет загробной жизни, а умер — ан загроб­ная жизнь. А я думаю, что со мной после смерти слу­чится наоборот. Вряд ли я встречу там какую-нибудь жизнь. Вы думаете, что я не задумывался над этим вопросом?
—  Нет, я думал долго и серьезно, но современная наука убеждает меня с каждым днем все сильнее и сильнее, что нет никакой этой вашей богословско-философской бессмертной субстанции. Значить, говорил Моисеев, лукаво улыбаясь, и о будущей-то жизни надо мечты отложить.
—  Не много же хорошего дала вам ваша наука, Але­ксей Филиппович!   Я ведь тоже   думал порядочно о ее стремлениях и пришел к печальным выводам. Скажу вам словами Погодина: «как древние старались возвы­сить человека до божества, так новейшая школа напротив усиливается низвести его в область животного мира». Действительно, она хочет отнять у него душу живую и потому ежечасно и ежеминутно говорит ему: «оставь стремления в заоблачную высь, брось всякие идеи — ты ведь не что иное, как механическая материя». Недаром же Эрнест Навил говорит, что «ученые вырывают всякую надежду у человеческого сердца. Отча­янный крик горя и смех самодовольства соединяются в одно мрачное слово: «нечего надеяться после смерти», и — хотят начертать над дверью жизни страшное надписание, сделанное Дантом над дверью ада: «кто входит сюда, тот простись со всякою надеждою» (Эрн. Навил. Вечная жизнь. Изд. 2-е, 1865 г., стр. 164).
—  Как! вскричал помещик, — вы значит порицаете всю современную науку? Да знаете ли, что она идет гигантскими шагами вперед и движет целые горы?
—  Нет, я не порицаю всю науку, а только говорю, что ученые во многом ошибаются и часто ведут нас ложными путями, говорил о. Александр.
Студент, ядовито усмехнувшись, обернулся к священ­нику и насмешливым тоном сказал ему:
—  О. Александр! мне кажется, что вы спорите по­тому, чтобы только застоять себя. А знаете ли, что ска­зал о семинаристах Михаил Погодин, на которого вы только что сослались? Он говорил: «семинаристы, стесненные по своим училищам во всех движениях ума, сердца и воли, но с изощренной диалектикой, с искусством логического фехтования, кончив курс — сры­ваются будто с цепи, по выражению Перевощикова, и пускаются во вся тяжкая. Для них все равно: доказы­вать бытие Бога или отвергать, и они начали отвергать те или другие общепринятые истины, потому что статьи такого рода ценились на ту пору выше на журнальной бирже» (Погодин. Простая речь о мудреных вещах. Изд.  1873 г.,  147 стр.).
Помещик и доктор рассмеялись и почти в один голос сказали:
—  Ну, батюшка, не в бровь, а прямо в глаз.
А студент глядел в сторону священника своим насмешливым взглядом.
Священник без всякого смущения окинул их всех своим взором и отвечал:
—   Правда, это слова Погодина, который принадлежит к лагерю верующих. Послушайте же теперь, что далее говорит он о семинаристах: «Я уважаю и семинарии, и семинаристов, а говорил только (т.-е. приведенные вами слова) об отщепенцах, отступниках, сорванцах и исключениях, сынах погибели. Я очень хорошо знаю, что семинарии дали и дают многих и достойных лю­дей, хотя в основании своем имеют много обветшавшего, что идет в сломку или к исправлению, которое и начинается. Дай только Бог, чтобы эти исправления касались худа, а все добро оставили бы в целости, еще увеличенное, соответственно требованиям времени». Тот же писатель говорит к вам, неверующим. «Смертью все оканчивается, после смерти ничего не будет... Да почему вы это знаете? Какие опыты убедили вас в этом? Из каких посылок вы делаете это заключение? Кто из вашего ничтожества приходил по­вестить вам это? Если б ничего и не было, то все-таки утверждать это нет, по законам хоть логики, при­чины достаточной, нет никакого права». (Там же, стр. 150).
Старик помещик насупился; доктор только крякнул, а студент стал как бы еще с большим презрением смотреть на все окружающее, куда он только что благоволил спуститься со своих олимпийских высот.
О. Александр, помолчав немного, снова с воодушевлением продолжал:
—  Да, многого не дает нам наша наука. Мы в своих познаниях — слепые и хотим говорить о цветах, мы глухие, — а толкуем о звуках, ограниченные пространством — силимся обнять беспредельность. Наша жизнь — минута по сравнению с вечностью, как же понять нам эту вечность? А еще дивимся, что не разрешим многих вопросов и недоумений. Нас окружают всюду тайны. Тайны везде и всюду, куда ни оглянись, их най­дете во всякой науке, а еще упрекают нас, верующих, что у нас много тайного   и непонятного.
—  Да ведь вот вы все толкуете о беспредельности, сказал помещик, —ну, конечно, непонятно это, что же вы отстаиваете?
—  Но нельзя же и пределов вообразить; что же за ними?
—   И все-таки я не могу согласиться с вашей философией, а верю в положительные науки, которые мне все объясняют просто и ясно. Хоть вы и сказали, что в них множество тайн, я не вижу их. Но я извиняю вам, так как ведь у вас в семинариях естественных наук не изучают, даже математика и то стоит плохо.
—   Пусть будет так, говорил священник, — пусть я слабо знаю естественные науки, хотя всегда старался восполнить этот недостаток чтением. Но я смело скажу, что в естественных науках есть много тайн. Разве нам известно, что такое электрическая или магнитная силы, атомы, эфир, тяготение, — однако же самые точные науки, как астрономия, математика, физика, зиждутся на этих гипотезах.
—  Да ведь и философия то ваша, сказал доктор, вся держится на гипотезах.
 —  Нет, отвечал о Александр, многое и очень мно­гое основано здесь не на одних гипотезах, но и на данных опыта.
—   Боже мой! воскликнул помещик, на каких это данных опыта будете нам утверждать существование бессмертной души, когда наука нам говорит ясно, как день, что ее нет? «То, что мы кратко называем душою человеческой, говорит Геккель, есть только сумма наших ощущений, хотения, мышления, сумма физиологических функций, элементарные органы которых образуют микроскопические ганглиозные клетки нашего мозга». Я вам могу привести еще массу свидетельств такого же рода в объяенение нашей психической жизни, напр., Бюхнера, Юма, Густава Иегера и друг. Это ведь говорят люди науки,  которым не верить нельзя.
—  Но вот что интересно, тихо говорил о. Александр, что, читая сочинения Спенсера, я наткнулся на нечто странное. Он толкует о каких-то физиологических единицах и о соединяющей их неопределенной силе, отчего и происходят жизненные явления. Но где ни еди­ницы, ни сила не в состоянии объяснить происхождение жизни, там он прибегает к помощи непознаваемого. По моему же мнению, никакими физиологическими едини­цами, никакими атомами нельзя объяснить ни одного душевного явления. Ну какими аппаратами исследуете вы мысль, чувство, желание? — Здесь возможно только самонаблюдение.
—  Это ваше рассуждение, сказал помещик, не мно­го говорит в вашу пользу. Физиологи вам очень хо­рошо и ясно объяснят все психические явления рефлек­сами  мозга.
—  Признаюсь, что я читал сочинения некоторых физиологов;   они   не   говорят и в вашу пользу. Вот что пишет один известный физиолог, Клод Бернар: «Жизненные механизмы, как механизмы, не отличаются от механизмов мертвых. Если отнять кислоту из ба­тареи в электрических часах, то механизм перестанет действовать, если возвратить — снова начнется действие. Но нельзя думать, что причина деления времени на часы, минуты и секунды заключается в свойстве кисло­ты, меди и тех веществ, из которых сделаны стрел­ки и колеса. Так точно, если мы видим, что разум­ность возвращается в мозг и лицо, когда им возвра­щена насыщенная кислородом кровь, без которой они не могли бы совершить своих отправлений, — было бы несправедливо видеть в этом доказательство, что сознание и разумность заключается в кислороде крови или мозговом веществе. Жизненные механизмы, как мертвые механизмы, и те, и другие выражают или обнаруживают идею, их задумавшую и создавшую».
Помещик, по-видимому, встал в затруднение, что-то соображал и не мог ничего ответить сразу. Доктор и студент оставили шашки и слушали о. Александра.
О. Александр, помолчав немного, начал опять: Что бы там ни проповедовали физиологи, они никогда не объяснят тайны нашей внутренней жизни. Они говорят, что всякое ощущение происходит благодаря движению атомов в нервной системе, которое и передается мозгу. Посмотрим, так ли это? Сейчас я вижу голубое небо, слышу, откуда-то несется звонкая песня, ощущаю вечернюю прохладу. Пусть в эти минуты у меня про­исходит колебание нервных частиц, но ведь эти коле­бания не то же самое, что мои ощущения. Если бы эти душевные состояния были только состоянием материи мо­его нервного вещества, то к ним можно бы было при­ложить все свойства предметов материальных, а имен­но: протяженность, сложность, делимость.   А признайтесь, можно ли сказать, что мое ощущение голубого цвета, или вечерней прохлады, — занимает столько-то места, слагает­ся из таких-то атомов и таких-то частиц? Можно ли даже сказать, что то или другое ощущение у человека продолжается столько-то времени? Поэтому-то Людвиг признает необходимым допустить, что к нервным процессам, возникающим в головном мозгу, «должно прибавиться еще нечто, чтобы образовать ощущение. И ведь представьте себе, в нас всегда происходят однообразные колебания нервных частиц, а ощущения получаются различные, Кто может сказать, что представление зелени ярко цветущего луга одинаково с ощущением соловьиной песни; наслаждение блеском заходящего солнца — с сложною математической задачей! Чем объяснить то, что мы сознаем в себе такие противопо­ложные состояния, как горе и радость, гнев и успокоение, любовь и ненависть? Как же это возможно; — нерв­ное вещество одно и то же, одинаковы и процессы (колебание частиц), а наши ощущения различны? Да и отку­да это берется сознание в материальных частицах мозга? — Эти частицы следуют одна за другою, не могут ни различиться, ни отожествиться одна с другою. Каким же это образом мы различаем наши ощущения или сравниваем их с прежде   бывшими?
— Позвольте, батюшка, сказал доктор, мне кажется, что для того, чтобы понять это, достаточно прочитать сочинение проф. Сеченова: «Рефлексы головного мозга» или «Механизм душевных явлений» проф. Мейнерта. Между прочим последний в Висбадене в собрании естествоиспытателей говорил: «Только в одной форме явлений атомы дают нам реальную сущность — в форме сознания, связанного с явлением возбуждения нервных клеток. Атомы должны заключать в себе способ­ность сознания, иначе сознание не могло бы быть присуще количеству атомов, составляющему наш головной мозг». Ну, довольны вы? — Атомы заключают в себе способность сознания, вот вам и объяснение всех сознательных наших  состояний.
— Вот и отлично, сказал о. Александр, что вы упомянули слова Мейнерта о комплексе атомов. Я усту­паю вам; пусть сознание будет присуще как каждому атому в отдельности, так и всем им вообще. Но мне кажется, что если бы нервное вещество было одарено сознанием само в себе, то оно могло бы сознавать только то, что действительно в нем происходит, т.-е. движение или колебание нервных частиц. Между тем мы сознаем не эти материальные процессы, а нечто дру­гое. Послушайте теперь, что говорил известный физиолог Дюбуа-Реймон, в своей речи на конгрессе немецких естествоиспытателей в Лейпциге о сознании че­ловека. «Какая мыслимая связь, говорил он, нахо­дится между определенными движениями определенных атомов в моем мозгу, с одной стороны, и с другой стороны между первоначальными для меня, неопределен­ными далее, неотвергаемыми фактами: я чувствую боль, чувствую удовольствие; я ощущаю сладкое, обоняю запах розы, слышу звук органа, вижу красное, и также — какая связь между движением атомов, ощущениями и непосредственно вытекающею из этого достоверностью: следовательно, я существую? Никаким образом не видно, как из совокупности действия атомов может возник­нуть сознание. Если бы я захотел придать самим атомам сознание, то все-таки сознание вообще не было бы объяснено и ничего не выигралось бы для понимания единичного сознания в неделимом». Вот как думает один из известных физиологов. Допустим даже, что в атомах есть сознание, но как вы объясните   его единство? — Ведь, по-вашему, выходит, что каждое душев­ное состояние сознания вызывается деятельностью изве­стных материальных частиц мозга. Сейчас смотрю вот на эту розу. Она возбуждает во мне ощущение белого цвета; если я ее понюхаю, то буду ощущать аромат. По физиологии представление цвета у меня в од­ной частичке мозга, представление запаха — в другой. Кто же соединил эти два представления и заставил ме­ня отнести их к одному предмету, именно к розе? Если бы все нервные процессы соединялись в одном центральном атоме, то и тогда не было бы возможно сознание соотношения между различными представлениями, потому что ни один нервный атом не в состоянии обо­зреть всего разнообразия душевных состояний. Да к то­му же наука и не открыла такого атома. Пресансэ вот что говорит об ассоциации идей: «Сознание не может быть следствием ассоциации идей, — так как для ассоциации хотя двух идей или ощущений необходимо, чтобы наше «я» их сближало и приводило в сочетание; ведь сложение само собою не производится». А Милль, пря­мой последователь Юма, которому вы верите, находил, что душа является чем-то необъяснимым. «Как веще­ство есть нечто таинственное, говорил он, так и дух есть таинственное нечто, которое чувствует и думает»... «Вы сводите «я» к ряду состояний сознания, но необхо­димо, чтобы что-нибудь соединяло их между собою. Если вы выдернете нитку из вашего жемчужного ожерелья, то, что останется? Отдельные жемчужины, а уж вовсе не ожерелье». (Милль.  «Система логики» кн. 1-я, гл. 3, § 8). Вот вам и ответ Мейнерту на его учение о сознательных  атомах.
Старик помещик сидел молча и задумавшись; доктор как-то неловко вертелся на стуле и кряхтел; студент тоже молчал и смотрел своими насмешливыми глазами то на озадаченного отца, то на смущенного док­тора.
О. Александр обвел всех своим ясным загоревшимся взором и продолжал: «А чем вы объясните мне самосознание человека? Что за причина того, что наше «я» всегда сознает себя, как нечто отвлеченное от всех переживаемых им состояний и направляет все психические явления к себе, как единому действую­щему началу. Человек необходимо сознает, что все развитие его психической жизни совершается и управляет­ся его «я». Что же это такое за нервный процесс, что за центральный атом, который все объединяет и относит все сознательные душевные явления к себе, как действия к производящей их причине?
На основании всего этого, не должны ли мы признать, что одно тело с мозгом, нервами, жилами и костями не составляет всего человека? — Не ясно ли, как Божий день, что в человеке есть какая-то особенная сущность, заправляющая ходом всей нашей психической жизни, сущность не материальная, а духовная. Обратимся к са­мой жизни за примерами. Когда мы смотрим на мертве­ца, то мы не можем сказать, что это тот самый человек, который жил минуту тому назад. Тело по-прежнему сохраняет свой вид; только глаза закрылись, да сильная бледность покрыла лицо. Но всякий скажет, что чего-то здесь недостает, что здесь не весь человек. Когда Сократ готовился умереть в темнице, и один из учеников его, Критон, спросил, как его похоро­нить, — то Сократ улыбнувшись сказал: «он думает, что тот, кого он через несколько времени увидит мертвым, буду я, и спрашивает — как меня похоро­нить?... Поручитесь за меня, говорил Сократ другим своим ученикам, что я не останусь после того, как умру, но уйду от вас; поручитесь для того, чтобы он легче мог все это перенести, и когда увидит тело мое сожигаемым или погребаемым,  чтобы   он не сокрушался    обо   мне,   как   претерпевающем   что-то ужасное».
«Думаю, говорил священник, что каждый здравомыс­лящей человек согласен с Сократом и одно наше тело, т.е.  одну материю, не считает за всего человека».
Взглянув на доктора и улыбнувшись о. Александр продолжал: «Сами материалисты, хотя бессознательно, признают в человеке некоторое высшее духовное на­чало жизни. «Это, говорит Эрн. Навил в своем сочинении «Вечная жизнь», особенно ясно у материалистов врачей. Как они поступают на практике? Они не огра­ничиваются предписанием лекарств, но советуют одно­му больному не бороться слишком с впечатлениями, другому —рекомендуют быть бодрым, не оставаться на­едине с самим собою, противиться впечатлениям, переступающим границы правды и рассудка... Что это та­кое? Комедия у постели больного? Кому это, материи что-ли, даются такие мудрые советы? — Нет, здесь материализм обращается к разумной и свободной силе, кото­рую неизбежно предполагают у подобного себе. Этот материалист — человек, и если бы он хотел оставать­ся последовательным своему учению, ему нужно было бы переделать свой ум».
Доктор еще более смутился, помещик улыбался, а студент, когда священник дошел до слов: «что это материи что ли даются такие советы»? — громко расхохо­тался.
— Известный наш ученый, продолжал о. Александр, профессор медицины Пирогов говорит: «Наше «я» есть независимое психическое начало, связанное с видимым телом какою-то мистическою, крайне-тонкою, эфир­ной субстанцией. Как бы то ни   было, и как бы недоверчиво мы ни относились к спиритизму с одной сто­роны и учению Церкви с другой, — я, не отвергая ни того, ни другого, считаю не невозможным признать нечто вещественное (в моем смысле) в нашей загроб­ной   жизни».
Оправившись немного от смущения, доктор сказал: «Позвольте мне, о. Александр, сделать такой вопрос: разве вы не видите, что наша жизнь обнаруживается только в телесном организме? Я бы признал душу, если бы видел ее самостоятельную жизнь, а то ведь мы наблюдаем совсем обратное, а именно: наше жизнен­ное начало, или, по-вашему, душа, тесно соединено с телом. Душа дитяти растет и развивается вместе с его ростом. Она достигает зрелости в летах нашего мужества, в старости — дряхлеет и слабеет. Я приведу еще другие, более наглядные примеры. Влейте в желудок известную долю алкоголя, — человек пьянеет. Дайте ему опиуму — он засыпает, и все обнаружения его воли и мысли прекращаются. Самый центр нашей духов­ной жизни, сознание, существует ли отдельно от орга­низма? Я даю больному хлороформ, и вот человек потерял способность видеть, слышать, чувствовать, а все от того, что только некоторые оконечности его нервной системы приведены были в соприкосновение с хлороформом, Ну, где же тут ваше самостоятельное психи­ческое начало? Поэтому-то Юм и имел полное право сказать: «Если два предмета столь тесно соединены между собою, что за изменением одного каждый раз следует изменение в другом, то должно заключать, что из разрушения одного будет следовать и разрушение другого. Но такое тесное соединение и существует между душою и телом, поэтому аналогия требует признать, что со смертью тела исчезнет и душа. Все общее между душою и телом; органы души суть вместе с тем и органы тела; что действует на них, то действует и на душу и обратно; что ослабляет или укрепляет тело то укрепляет или ослабляет душу. Итак, существование одного зависит от существования другого; смерть одного есть уничтожение другого». Что вы мне скажете на это?»
— Что вам сказать? О, сказать можно многое, говорил о. Александр. — Можно принять мнение Юма только в том случае, если предметы будут однородны и составляют нечто единое в организме. Ветви и ствол дерева не будут существовать, если их отрубить от корня; не может существовать и рука моя, если ее отсечь от тела. Все эти предметы однородны с своими организмами, а потому и не могут существовать отдельно друг от друга. Но соедините предметы разнородные, и пусть получится от этого известное действие. Разъеди­ните эти предметы, — уничтожатся не самые предметы, а только то действие, которое происходило вследствие их тесного соединения. Поставьте, напр., сосуд с водою на огонь, вода будет кипеть. Отнимите огонь, — вода перестанет кипеть, но ни вода, ни огонь не уничтожатся. Точильщик вертит ногою подножку точильного станка, и от этого вертится колесо, на котором он точит ножи. Он отнимает ногу от станка — действие прекра­щается. Не вертится уже колесо, и нельзя на нем точить вещи. Но разве нога и станок уничтожились? Так точно бывает и с душою. Если бы она была материальна, как тело, тогда бы с разрушением последнего она не могла существовать. Но она, как мы видели, есть нечто невещественное, различное от материальных частиц нашего организма. Следовательно, она может существо­вать и по разрушении нашего тела, как не однородная с ним. Возьмите для наглядного примера растение. Мы можем взять его из почвы,   в которой оно растет, можем пересадить его в новую землю, даже иногда в воду, и оно будет расти и цвести. Также может жить и развиваться наша душа. Она не необходимо связана с телом, в котором живет. «Духовные впечатления от окружающей среды, говорит один беспристрастный психолог эмпирического направления, точно так же могут возбуждать нашу душу к развитию ее жизни, как и в настоящее время впечатления чувственные».
—  Да ведь там как хотите, философствуйте, говорил доктор, — а все-таки жизненное начало тесно связано с телом, и это последнее необходимо влияет на нашу психическую жизнь.
—   Но если вы внимательно присмотритесь к нашей психической жизни, отвечал о. Александр, — то увидите, что душа не так тесно связана с телом, как вы ду­маете. Правда, тело влияет на душу, но и душа действует на тело и управляет им. Я, напр., хочу со­рвать цветок, — моя рука поднимается и протягивается. Мне перестало хотеть иметь цветок — рука опускает­ся. А вот еще лучше пример. Человек совсем здоров. Вдруг случилось какое-нибудь сильное душев­ное потрясение, чрезмерная скорбь или радость, и мгно­венно весь организм приходит в движение. Уско­ряется биение сердца, текут слезы, появляются спазмы в горле, теряется аппетит и т. п. Организм подчи­нился влиянию чувства, мысли. А представьте себе, вдруг человек получил впечатление очень тяжелое и продолжительное. Тогда расстраивается самое здоровье человека. А ведь материальные обстоятельства не изменились, между тем как весь организм ослабел, и явились болезни, а все от беспокойства, от тяжелой думы. Вы — медик; вы знаете, что много есть болезней духа, которые произошли от тела... но сколько болезней физических, которые произошли от нравственных причин? Я могу указать еще множество примеров само­стоятельной жизни души.   Сколько   есть   детей,   которые развиваются прежде времени, а п организму они бывают хилы и слабы. Случается и наоборот. Часто организм развивается нормальным путем, бывает здоров и крепок, а по уму человек или слабоумен, или идиот, а то и сумасшедший. Значит, между жизнью души и тела нет строгого соответствия (параллелизма), несмотря на древнее изречение: «in corpore sano mens sana».
Я был учителем и много наблюдал за детьми. Сплошь и рядом бывает, что мальчик лет 8, 9-ти, уже приучается курить, а то еще того хуже – пить водку. Неужели у него уже есть потребности к таким возбуждающим средствам? – Нет, ему хочется быть взрослым, и вот он победил свое естественное отвращение к вину и табаку. Он боролся со своим естественным и нравственным чувством, боролся долго и настойчиво. Мало-помалу такое возбуждение чувств, какое дают вино и табак, стало его потребностью, образовалась привычка. Воля сама создала потребность тела, которой и стала подчиняться.
Позвольте мне привести еще доказательства полней­шей независимости души от тела. Врач Аберкромби рассказывает об одной женщине, у которой половина мозга превратилась в болезненную массу. Но женщина потеряла только зрение и до последней минуты жизни сохранила без уменьшения все свои душевные способ­ности. Фихте приводить такой случай: у одного маль­чика был сильно поврежден головной мозг, и мальчик был близок к идиотизму. Но во время сомнамбулического сна память и рассудок явились у него снова, и он вспомнил все прошедшее и даже предсказывал будущее. Но лишь только он проснулся, как опять стал   идиотом.
Бывают еще более поразительные случаи, которые мне приходилось наблюдать у постели умирающих. Человек истощился от продолжительной и тяжелой болезни. Ему осталось жить несколько минут; тело его близко к разрушению. И вот перед роковой развязкой вдруг душа умирающего озаряется как-бы каким то необыкно­венно живительным светом; она как-будто уже нача­ла свою высшую жизнь. А заметьте, тело еще с ней, и жизнь этого тела служит к обнаружению торжества высшей части нашей природы. Недаром же говорил поэт, что «умирающий человек есть заходящее светило, заря которого уже блещет над другим миром» (Гёте).
—  Да ведь эти ваши последние примеры, сказал помещик, — редкие исключения, а постоянно-то мы наблюдаем то, что повреждение мозга ведет к расстройству и угасанию жизнь психическую. Ну-ка докажите ка с этой-то точки зрения самостоятельность души!
—  Отвечу вам, что эти исключения вовсе не так малочисленны, чтобы не обращать на них никакого внимания. Факты есть налицо: пусть их будет и не очень много, но с вашей точки зрения их не объяснить. Что же касается вашего второго возражения, то можно ска­зать, что чужую жизнь мы познаем не так, как она есть на самом деле, сама в себе, а только — как она выражается вовне, т.-е. чрез слова и действия другого лица. Но ведь эта внутренняя чужая жизнь может и не выражаться вовне и быть видимой нам. Мы, напр., смеемся, глядя на игру комического актера, а и не знаем того, что может быть у него на душе безысходное горе. Переходя теперь к душевно больным скажу, что наша душевная жизнь находится действительно в самом тесном отношении с телесным организмом, и мозг есть проводник всех психических актов. Конечно, если мозг болезненно изменен, то он не может пра­вильно функционировать, но это не значит, что вместе с мозгом перестала правильно действовать и душа. Только чрез разбитую нервную систему и больной мозг она не может вполне проявить себя, а ведь, как мы видели, иначе и нельзя судить о внутренней жизни другого, как чрез его внешние действия и слова. Можно это состояние душевно больных объяснить очень простым сравнением. Дайте музыканту-артисту хорошую скрип­ку, — он   очарует ваш слух своей музыкой. Но вот скрипка разбита, струны оборваны... разве артист мо­жет вам сыграть на ней что-нибудь? Если он заиграет на разбитом инструменте, — послышатся ужасные звуки. Значит ли это, что музыкант не может те­перь играть?
—   Но в таком случае, сказал помещик, чем объяснить то явление, что в старости слабеет душевная жизнь? Вот я еще человек крепкий, а и то скажу, совсем не то, что был прежде, лет этак 15, 20 тому назад. Нет той энергии, тех интересов, того юношеского жара, что были прежде. Память нередко изменяет, ослабевает воображение; нет уже прежних чувств и желаний. Не значит ли это, что угасает и дух мой вместе с телом, как гаснет пламя свечи, когда в ней не остается воска или стеарина?
—  Прежде всего, сказал о. Александр, я замечаю, что у вас уже не так притупились и ослабели душевные силы, как вы хотите показать. Я вижу у вас живой огонек в глазах и большой интерес к знанию. И это можно встретить не только у вас, а и у многих, которые гораздо старше, чем вы, летами. Од­нако, надо согласиться, что в большинстве случаев ду­шевная жизнь в старости ослабевает. Это, мне ка­жется, опять бывает не от того, что слабеет и стареет душа, а от того, что тело сделалось дряхлым и уже не может служить послушным орудием духа. Мы ведь, и в молодости, во цвете душевных и телесных сил, и то не вполне можем проявить то, что у нас есть на душе. Сколько представлений и мыслей, по-видимому, пропадает у нас бесследно, а на самом деле они хранятся в нашей душе. Помню я один замеча­тельный пример. У какого-то пастора жила служанка и захворала горячкой. И вдруг в бреду стала она про­износить древнееврейские и греческие слова. Оказалось, что пастор был любитель древних языков и имел обыкновение учить вслух. Эти-то слова и слышала служанка. Что бы, кажется, могло менее воздействовать на мысль служанки, как — какие-то непонятные слова и зву­ки? — Она, может быть, никогда и не думала о них, а не то, что произносила. Однако, они хранились в ее уме... Так же точно может быть и в старости. Ста­рый человек может иметь массу представлений и мы­слей, да не сознает, что имеет их. Мы вообще не сознаем, что всякое впечатление, всякое представление хранится в сокровищнице нашей памяти и при благоприятных условиях может всплыть наружу. Но если мы, будучи крепки и здоровы телом, не всегда вспоминаем то, что знаем и часто даже при больших усилиях не можем вспомнить многого, то немудрено, что в старости, при хилости и болезненности организма, мы не можем так хорошо все представлять и вспоми­нать, как то было в годы юности, когда телесные си­лы были крепки и бодры. Вследствие той же слабости нервной системы и внешний мир не может уже так сильно действовать на старцев, как на молодых, — и вызывать в них живость и глубину чувств. Вот по­чему в старости почти отсутствуют аффективные состояния, влечения страстей и тому подобное.
Есть еще и другая причина слабого проявления пси­хической жизни в летах старости. К чему стремимся мы всеми силами нашей души? — К образованно нашей психической индивидуальности, к переработке впечатлений от внешнего мира, не так ли? — Ну, вот когда че­ловек начинает достигать этой главной цели своего бытия, тогда и энергия души все сильнее и сильнее со­средоточивается на этой цели и все более и более перестает она с прежнею живостью воспринимать впечатления отвне и сама действовать на окружающую среду. Этой цели своего внутреннего образования человек до­стигает к старости. Поэтому внимание старца ко всему внешнему начинает притупляться; интерес к земным предметам и целям  исчезает. Человек   сосредоточивается в себе самом. Его душа, как налитая до краев чаша, наполнена впечатлениями. Она не может по­чти воспринимать ничего нового от вне для обогащения своего внутреннего содержания, как напитанная губка не может принимать в себя влаги. Есть у нас и юно­ши — старцы. У них, при цветущем возрасте, крепости и свежести сил, — мы видим то же холодное и безу­частное отношение ко всему внешнему. Это бывает при религиозном подвижничестве или при усиленных умственных занятиях. Тогда человек сосредоточивается сам в себе, и все, что не входит в круг его духовных стремлений, теряет для него свой интерес. Земная жизнь с ее радостями потеряла для него свою очаровательную прелесть. Он жаждет уже иной жизни, иных путей, иных интересов.
—   Ну, пусть будет так, сказал доктор, пусть в нашей природе есть не только материальное, но и духов­ное самостоятельное начало, независимое от материи. Но что убедить меня в том, что душа будет жить по разрушении моего организма? Чем вы докажете это мне?
—   А разве вы не знаете, отвечал священник, — что наша душа в течение своей жизни несколько раз переживает свое тело. Наука доказывает нам, что материальные частицы нашего тела беспрестанно обновляются. Старые частицы разрушаются и удаляются из организма, а на их место являются новые. Таким образом, через 10, 20 лет мое тело все обновится, а старое исчезнет. Но, несмотря на все обновление и изменение тела, наше сознающее «я», наша личность, остается не­изменна. Существует даже старая шутка, что если бы в нас не было души, а было одно только тело, то мы, подписавши вексель год тому назад, вовсе не обязаны были бы платить по нему, потому что того, кто подписывал вексель, теперь больше нет (Челпанов. Мозг и душа, изд. 2-е,  1903 г., стр. 351). Но с этим вряд ли согласны и сами материалисты. Если человек иногда и говорит, что он теперь не тот, что был прежде, то это не значит, что он сознает в себе перемену своего существа и личности, а перемену прежних мыслей, чувств, желаний, перемену своего миросозерцания. Пусть, напр., кто-нибудь жил порочно, и вдруг исправился. Разве он скажет, что раньше жил не он, а другой? Что все эти пороки и преступления не лежать на его совести, не хранятся в его сознании? Вот что говорит известный астроном Фламарюн: «Во всей мозговой массе, пишет он, нет ни одной клеточки, ни одной молекулы, которая бы не изменялась; задержка такого изменения была бы смертью. Поэтому не здесь, не в известной группировке молекул заключается наша лич­ность, наша тожественность или наше индивидуальное «я», которое вырабатывает и сохраняет свое достоинство, развивается умственно и нравственно, которое чувствует себя ответственным за поступки, совершенные за 10, 20, 50 лет тому назад, несмотря на то, что за это время весь молекулярный состав тела переменился несколько раз». (Проф. д-р Шилтов. «Бессмертие души», изд. 2-е, 1898 г., стр. 111),
—  Это, сказал доктор, — объясняют тем, что различные представления оставляют в нашем мозгу след, т.-е. известные внешние впечатления вызывают каждый раз известные молекулярные изменения или движения атомов  мозга.
—   И как несостоятельно это объяснение, подхватил о. Александр — ведь если бы правда каждое впечатление вызывало известный след в мозгу, то сколько бы таких следов накопилось в течете всей нашей жизни! И почему они не перепутаются, не извратят, не уничто­жат старые? А затем, если все наше тело обновляется несколько раз в жизни, то ведь и мозг обновляется; со старыми его частицами исчезали бы и старые следы; зна­чит, человек лишился бы памяти, потерял бы всякое воспоминание о прошлом. А бывает ли это так? Конечно, нет. Мы знаем стариков; им лет по 70-ти или 80-ти, а они помнят то, что было в детстве. Значит, наша душа переживает тело, не уничтожается с его разрушением. Вот почему навсегда останется вер­ною мысль Паскаля, что «все тела, вместе взятые, не составляют души» (Берсье. «О бессмертии души». Странник, 1878 г., т. III). Следовательно, если в минуту смерти бывает разрушение тела, то это не единствен­ный случай в нашей жизни, а повторяющейся много раз, при чем душа постоянно остается цела и невре­дима в каждое уничтожение тела. Мы никак не можем наблюдать на опыте, что душа не умирает вместе с телом человека, а здесь доказательство налицо. По мнению лорда Брума, этим свидетельством доказывается бессмертие души так же строго и ясно, как если бы кто-нибудь из тех, кого уже нет, снова бы ожил и возвратился к жизни (Lord Bruham, — Discours sur 1а theol. natur. trad. par. traver. р. 115—119. Кудрявцев —  Платонов. Полн. Собран. сочинений т. III, выпуск 3-й, стр. 199 и 200, изд.  1893 г.).
Доктор замолчал и был видимо не только смущен, но и озадачен. Студент смотрел на него своим насмешливым взглядом, а старик-помещик, помолчав немного, сказал:
—   Теперь бы мне очень хотелось узнать, как вы-то смотрите на душу, и что собственно наводить вас на мысль о ее бессмертии? Только, батюшка, пожалуйста, но вздумайте излагать нам богословие и сказание о том, что Бог, мол, вдунул в Адама душу живую и бессмертную, ну, вот она и бессмертна.
—   Не беспокойтесь, ответил о. Александр, — я и сам знаю, что вас словами Библии не убедишь; это было бы все равно, что в ступе воду толочь, поэтому я и без ваших предупреждений не коснулся бы богословия.
—   Вот и прекрасно, сказал Моисеев, — а то я, признаться, богословию-то не доверяю; для меня там «темна вода в облаках воздушных».
— Ну что же делать, сказал священник, коли для вас там темна вода; мы уж и не будем касаться той области. Постараюсь вам изложить мои  рациональные доводы, насколько это сумею. Рассмотревши все ваши возражения, мы увидели, что душа есть некоторое само­стоятельное   духовное начало.   Если она не материальна, то к ней не приложимы свойства  предметов материальных. Последнее, как говорить нам наука, занимают место в пространстве, они сложены из атомов. Материальные   предметы   изменяются со временем, они стареют, дряхлеют. Они имеют известную фигуру и движутся   благодаря   внешним    причинам,   напр.,   толчку. Как  предметы сложные, — они разложимы на части, ато­мы; как предметы   материальные, — они   подвержены раз­рушительному действие химических и физических сил. Природа   нашей   души,   как сущности духовной, имеет все противоположные свойства. Мы видели, что душа не пространственна   и   не сложна; она проста и неделима. Нельзя ведь, как было сказано,   измерить ум, чувство и желания. Нельзя сказать, что мое такое-то ощущение и представление   имеет столько-то   протяженности   и   сла­гается из таких-то и таких-то атомов.   Когда   изме­няется   все   тело,   мы   выяснили, что наша душа пребывает неизменна.    Она не стареет, как тело, а только больше и больше сосредоточивается сама в себе. Как нематериальная, — она не имеет ни формы,   ни фигуры, почему еще древние называли ее  «άμορφος»  — что значить «безвидная». На нее не могут действовать с необходи­мостью   внешние   предметы,   как то бывает с предме­тами   материальными   (шар   непременно   покатится   от толчка). Нет, душа сама действует на тело, опреде­ляется силою своей свободной воли. Мы ведь переносим голод и жажду, прогоняем сон,  побеждаем страх и робость. Если она во всем противоположна   предметам материальным, то она противоположна им и по бытию. В то время как те разрушаются под действием химических и физических сил, эти силы не действуют на душу. Она, как существо простое, даже неразложима на части, или атомы. Итак, предметы материальные уничтожимы, а наша душа — бессмертна. Если говорят, что даже материальные атомы и силы не могут уничтожиться, то душа, существо нематериальное и простое, и подавно разрушиться не может. Или все существующее не может превратиться в ничто, а только разлагается на атомы, и лишь одна наша сознательная личность должна превратиться в ничто?
—  Но, в таком случае, возразил доктор, мы должны допустить, что и в животных есть такое высшее, нематериальное начало, так как они выражают свои ощущения, они часто действуют целесообразно, мы видим в них проявление гнева, скорби и радости. А ведь вы разве признаете в них бессмертную душу?
—  Конечно, отвечал о. Александр, у животных есть то же некоторое психическое начало. Но согласи­тесь сами, что душа человека стоит неизмеримо выше души животного. У животных нет ни религиозных идей, ни нравственных стремлений, ни отвлеченных представлений. В их природе заложен только инстинкт, по которому они и действуют. Следовательно, они дей­ствуют по необходимости, как машина. Вспоминаю слова проф. Гагемана о душе животных. «Мы, говорит он, приписываем животному душу, начало, которое от­лично от материи с ее физико-химическими силами; но эта душа животных, однако заключена вполне в сфере чувственности, совершенно охвачена материальным. Про­никая и действуя в нем, она не в состоянии освобо­диться от него. Неспособная ни к какому сверхчув­ственному акту, она проявляется только в чувственных движениях, ощущениях и представлениях. Мыслить и рефлектировать в собственном смысле, образовывать абстрактные понятия, связать их чувственным звуком, составлять   логические   суждения и умозаключения,   усмот­реть связь основания со следствием, цели со средством, прогрессировать как самостоятельное и самосознательное существо,   возвыситься над чувственностью и самостоятельно противодействовать материи — все это свыше сил души животного, все это не присуще его природе. Она, следовательно,   принадлежит не самой себе, а как часть — целому, она есть конститутивная часть материального существа животных. Хотя душа является внутренним принципом, организующим материю, тем не ме­нее она не может самостоятельно существовать и дей­ствовать без материи. Как часть материального суще­ства, она сама как бы материальна, поэтому не проста. Она возникает чрез деление, половое или не половое размножение и может   существовать до тех пор, пока материя, с которою она связана, остается живой» (Шилтов. «Бессмертие души»). Хотя и у человека душа тесно связана с организмом,   но   не существенно и не необ­ходимо.   В том и состоит   превосходство нашей при­роды пред жизнью животных, что наш дух живет жизнью   самостоятельной,   может сам действовать   на тело и возбуждаться к деятельности не слепым инстинктом, а свободною волею и разумом. Далее, душа наша стремится к благам сверхчувственным, к целям высшим,   духовным, и в этом стремлении она забывает и чувственные приятности и потребности тела. Вот почему мы ставим душу человека выше психии живот­ных. Если последняя тесно связана с материей и мо­жет жить и развиваться только   совместно с нею,   то душа человека не связана с телом   роковой необходи­мостью, она может жить и без него.
— Но, сказал помещик, нам все-таки бы очень хотелось знать более положительные доказательства существования нашей психии в полной независимости от тела.
— Позвольте мне привести здесь некоторые примеры, сказал о. Александр. Эти случаи, о которых я сейчас хочу рассказать вам, по моему мнению, иначе никак нельзя объяснить, как только признавши самостоя­тельность нашей души. В 1859 г. одно семейство из трех лиц: муж, жена и маленькая дочь — отплыло из Франции в Рио-Жанейро. Дорогою жена заболела и скончалась. Но перед смертью она впала в обморок и очнувшись сказала мужу: «я сейчас была в Рио-Жанейро у нашего друга Фрица и просила за мою дочь. Он обещал позаботиться, и я теперь умру спокойно». И что же? — в день и час ее смерти плотник Фриц сидел у себя на крыльце со своим подмастерьем, и оба они видели жену их земляка с девочкою на руках. Когда чрез несколько дней приехал его друг Шмидт, то Фриц сказал, что знает, какое постигло его несчастье, так как к нему приходила жена Шмидта и просила за девочку. Это наблюдение было сделано позитивистом, учеником Огюста Конта, таким человеком, который не допускает никаких таинственных явлений. Почитайте сочинения трех ученых: Майерса, Гёрни и Подмора «Phаntаsms of the living», и вы найдете там массу таких случаев (Шилтов. «Бессмертие души»). А вот еще не менее поразительный случай. Однажды киевский митрополит Платон среди белого дня вдруг увидел пред собою семинариста Крылова. Владыка спросил его: «что ему угодно?» — Но Крылов исчез. Вскоре после этого доложили митрополиту, что семинарист Крылов скончался. Владыка после говорил, что он вовсе и не думал о Крылове и не знал, что он находится при смерти (Там же).
Тому же лицу было явление императора Николая I. Дело было, как сам он (владыка) рассказывал г. Полимпсестову, в конце сорокоуста по государе Николае Павловиче. Так вот однажды около полуночи владыка читал   проповедь,   которую   должен   был   на другой день произнести чередной священник в соборе. «3начитъ, воображение бездействовало и ни к чему не приготовляло». В правую сторону от его стола дверь в приемную была отворена. «Вдруг, рассказывал вла­дыка, меня как бы что-то ударило в правый бок. Я не мог не взглянуть в ту сторону. Взглянул, и что же представилось глазам моим? В дверях стоит во всем своем царском величии государь император Ни­колай Павлович, устремляя на меня свой орлиный взор». Видение было до того живо, что святитель не знал, как быть: встать ли и поклониться царю, или нет? — Но лишь только он привстал, — образ мгновенно рассеялся. «Не знаю, говорил митрополит, поверите ли вы моему рассказу, но не забывайте: я старик и, хотя не­достойный, но служитель алтаря Господня, и мне нет никакой надобности говорить ложь или вымысел» (Пастырск. Собесед. 1893 г. № 16).
Поэт Дельвиг однажды в разговорах обещал одному своему приятелю прийти к нему после смерти. И дей­ствительно, вскоре после смерти Дельвига, призрак по­эта явился своему приятелю и его жене» (Погодин. «Простая речь о мудреных вещах»).
—   Батюшка! сказал студент, уж вы не рассказывайте к ночи о привидениях-то, а то ведь этак страх возьмет, и спать не будешь.
—  Да ведь это случайности, воскликнул доктор, можно ли верить этим единичным случаям галлюци­нации?
—  Предвидел это возражение и Погодин, который особенно много приводит подобных случаев, говорил о. Александр, — и ответил на него словами Писарева. «Случая в природе нет, писал Писарев, потому что все совершается по законам, и всякое действие имеет свою причину. Когда мы не знаем закона и не видим причины, тогда мы произносим слово «случай, и произносим его всегда не кстати, потому что это слово никогда не выражает ничего, кроме нашего незнания, и притом такого незнания, которого мы сами не сознаем» (Соч. Писарева VI, с. 102. Погодина. «Простая речь о мудреных вещах»).
—  Ну как хотите, сказал помещик, а только ссылаться на привидения, — не научно. Так нельзя. Какие же это доказательства, которые наука не признает, да и признать не может?
—   Мало ли что не считалось прежде научным, говорил о. Александр, а потом сделалось первейшим достоянием науки. Во времена Галилея считалось ненаучным его учение о движении земли вокруг своей оси и неподвижности солнца. Над Колумбом хохотали до-упаду, когда он утверждал, что земля есть шар. Сто лет тому назад не считалось научным говорить о метеорах, не потому, что их не было, а потому, что люди науки отвергали то, чего сами не наблюдали. Скажу вместе с проф. Шилтовым: «Завидую жителям будущих веков нашей планеты. Для них идеи разума — свобода воли, бессмертие души и бытие Бога — будут та­кими же аксиомами, какими для нас составляют теперь движение земли вокруг солнца, существование метеоров и проч. Тогда ни единый человек не будет сомневаться в этих великих истинах. Небольшая кучка верующих мыслителей современного человечества, стоя на по­роге XX века, издали как бы созерцает зарю этой счастливой эпохи; да и теперь беспрестанное возникновение ученых психологических обществ наполняет сердца верующих людей неизъяснимой радостью и упованием дальнейших успехов на поприще изучения явлений и законов человеческого духа... Десять лет назад ни один врач, ни один естествоиспытатель не решился бы сказать то, что сказал недавно знаменитый парижский физиолог Шарль Ряше: «Французский ум позитивен и скептичен, и, конечно, мысль, что покойники и фантомы имеют нечто действительное, вызывает улыбку многих соотечественников. Но эти улыбки ничего не значат... В первый раз осмеливаются изучить научно то, что происходит после смерти на другой день. Перед нами совершенно новая область знания, полная глубочайшего интереса и далеко не шуточная. Пора бросить зам­кнутость и отрешиться от усвоенной привычки считать все непонятное предрассудком, суеверием, обманом. Лучше присматриваться ко всякого рода таинственным и загадочным явлениям, не бояться смотреть им прямо в глаза, записать их без предвзятых мнений и со­мнения, стараться приискать им научное разъяснение. А вот что говорить другой ученый, астроном Камилл Фламарион: «Что такое есть в природе, что не было бы научным? Где пределы положительного знания? Разве остов птицы заключает в себе больше научного, чем яркие цвета ее перьев или чудные переливы ее пения? Разве анализ душевных явлений не научен? Разве не научно заниматься тем — видит ли душа вдали, и каким образом? И что за наивность п странные претензии, что наука сказала последнее свое слово, и что до­статочно наших 5 чувств, чтобы познать всю природу. Есть еще много неизвестных нам сил и энергий в природе, которые если не знаем, то потому, что не обладаем чувствами для их восприятия» (Шилтов. Бессмертие души). Как же после этого можно сказать, что наука отвергает все случаи, подобные приведенным мною, так как их нельзя понять? — Пусть нельзя по­нять их сейчас, при современном состоянии науки, но кто скажет, что наука никогда не признает их? Можно ли их назвать ненаучными лишь только потому, что мы их сейчас не понимаем?
Все трое теперь вдруг опешили и смотрели во все глаза на о. Александра. Наконец помещик, тяжело переведя дух, сказал: «Ну, пусть приведенные вами примеры мы не имеем права отвергнуть только потому, что их не понимаем. Я согласен с вами. Правда нельзя считать ненаучным то, что непонятно нам те­перь, и что может быть ясно будет науке как 2х2=4. Ну, мы принимаем ваши факты. Пусть они свидетельствуют, что душа существует после смерти тела и не разрушается с ним. Пусть она даже может являться в виде призраков. Но, по разлучении от тела, сохра­няются ли в душе самосознание и личность? Ведь душа-то живет вместе с телом и чрез пего получает свои впечатления. Теперь тело разрушено. Может быть душа и существует, но ведь исчез источник, чрез который душа получала свои представления. Значит, она может существовать только как простая и неделимая субстанция, а ведь вы учите о личном и сознательном бессмертии».
— А что вы скажете мне, отвечал священник, о ясновидении, которое, по моему мнению, есть наилучшее свидетельство о самостоятельности нашей духовной сущ­ности с сохранением в ней самосознания и личности. Позвольте мне привести опыты известного ученого Шарля Рише. Он, будучи крайним скептиком, пожелал лично убедиться в подобных фактах из любви к истине.
1-го октября 1886 г. он произвел первый опыт с сомнамбулой Алисой. Его товарищ, проф. Фонтам, принес с собою прядь волос от своего больного, но не сказал ни слова о его болезни. Алиса, взяв прядь во­лос, сказала: «это человек очень смуглый и бледный. Он страдает болезнью груди и еще... (она занесла руку к левой ягодице) не лежит на постели, но очень болен... Он кашляет  много».
Больной, волосы которого принес Фонтам, быль мо­лодой тулонский работник, чахоточный, но мало лежал в постели. У него была фистула в левой ягодице,  и он страдал от нее больше, чем от чахотки. Теперь я расскажу о других случаях, именно о чтении мысли на расстоянии. Вот один из опытов, про­изведенный проф. Шилтовым 25-го янв. 1885 г. над студентом Ещенковым, на расстоянии 4-х футов. «Я, говорит г. Шилтов, потребовал мысленно, чтобы студент написал букву «F». С закрытыми глазами субъект сел за письменный стол, а я расположился невдалеке от него.
Начало опыта 10'23" вечера. 10'25" — водпт по бу­маге черточки, 30"—чертит целый ряд овалов, 35"— отчетливо написал букву «F». 37"— в течение двух ми­нут весь лист бумаги исписал буквою «F».
Замечательный опыт был произведен по просьбе английского ученого Генри м-ом Б. В субботу 22 марта 1884 г. он решил появиться в полночь у мисс Л. Веретти, которая жила в другой части Лондона. Мисс Веретти сообщила потом, что 22 марта, в полночь она ясно ощутила в спальне присутствие м-ра Б. и вскоре затем увидела и его самого. «В то время, говорила она, я находилась в состоянии полного бодрствования. Двойник подошел ко мне и погладил мои волосы. 2-го апреля я рассказала об этом происшествии м-ру Б. вполне по моему собственному почину, не услышав от него еще ни единого намека на произведенный им опыт».
Все эти явления доказываюсь, что душа может жить самостоятельно, получать впечатления помимо пяти внешних чувств. Есть у души своя какая-то особая жизнь. Возьмите, напр., сомнамбулов, — они действуют часто в состоянии глубокого сна, но действуют правильно и целесообразно. Приток внешних впечатлений прек­ратился, а психическая жизнь действует во всей своей силе. Правда, различные ученые объясняюсь это раз­лично. Проф. Шилтов, напр., на Пироговском съезде врачей в Петербурге сделал доклад о лучистой силе человека, выделяемой из некоторых частей тела при напряжении мысли и воли, а д-р Охорович думает, что при передачи мысли служить электрическая сила. Но английские ученые Майерс и Гёрни полагают, что в основе телепатии лежать духовные процессы.
Мне бы хотелось теперь привести слова одного знаменитого писателя Гратри. «Верите ли вы, пишет он, во взаимное общение и проникновение душ? Верите ли вы, что независимо от слова и голоса, независимо от расстояния, с одного конца мира до другого, души действуют одна на другую и взаимно проникаются? Верите ли вы, что, как говорит Фенелон, в Боге люди сопри­касаются? Верите ли вы, что мысль, любовь, порыв могут прийти к нам посредством тайного влияния сердца и ума другого? Или лучше, знаете ли вы, что всякая душа живет постоянно в движении других душ, бо­рется с ними, противодействует, сочувствует, согла­шается с ними? Знаете ли вы, что, одна душа может чувствовать в себе прикосновение другой? Если вы не знаете этого, то вы не знаете самых обыкновенных земных вещей,  как же вам понять небесные?»
Итак, уже одни эти опыты ясно говорят нам, что источник душевных представлений заключается не в одном только теле. Душа получает впечатления и по­мимо него. Значит, она может жить и развиваться независимо от предметов материальных. Она не только принимает впечатления от внешнего мира и хранит их; — нет, душа может развивать и свою психическую жизнь, хотя теперь, т.-е. во время земной жизни человека, происходить это под некоторым внешним влиянием. Внешние предметы не просто отражаются в ней, как, напр., в зеркале ясных вод отражается и голубое небо, и золотое солнце. Нет, она перерабатывает все эти впечатления в различные представления и понятия. Эти последние не суть какие-либо внешние, случайные приросты души, — как образованные ее силой, они делаются нашим неотъемлемым духовным достоянием. Душа хранит их и перерабатывает все в более и более совершенные формы. Значит, душа, как существо живое и деятельное, может существовать не как без­личная и бескачественная субстанция, но с сохранением всего пережитого и переработанного ею, может быть со своими существенными свойствами, умом, свободою, желаниями и чувствованиями.
Снова наступило молчание. А на землю давно уже спу­стилась тихая летняя ночь. Таинственным мраком оку­тался сад; над рекой стелилась, точно вуаль, белая дымка тумана; а наверху необъятным шатром раски­нулось голубое небо с сверкающими лучистыми звез­дами. Далеко, далеко на лугу у леса замелькал огонек, — это пастухи выгнали лошадей «в ночное». Всюду была какая-то торжественная тишина, точно вся природа замолкла в немом благоговении и внимала Божьему гласу с небес, где столько светящихся миров возве­щали Его славу. И вдруг, среди этой ночной тишины, пронесся звон сторожевого колокола из соседнего села X...
Все встрепенулись. «Пора, пора домой, заторопился о. Александру и то ведь как засиделся».
— Мне очень приятно с вами побеседовать, говорил помещик, — я, признаться, в первый раз слышу, чтобы так говорил сельский священник.
Помещик, доктор и студент как-то особенно дру­жественно пожимали руку священника на прощанье. Даже в насмешливом взгляде студента проглядывала глубо­кая дума.
«Надеюсь увидеться послезавтра на похоронах у С...ова», крикнул помещик священнику, когда он по­спешно проходил через  сад.
— Да, да, как же, непременно! ответил о. Александр и скрылся во мраке ночи.
Доктор остался ночевать и ушел в комнаты, студент отправился гулять в сад «на свободе», как говорил он, так как хозяйки, самой Моисеевой, не было дома (она уехала в город на ночь) и некому было кричать Саше, что он простудится. А помещик долго стоял на террасе и слушал, как неслись удары церковного колокола и где-то замирали вдали.
«А что, думал он, много узнал я сегодня такого, что и не снилось нашим мудрецам. Да, пусть есть в нас нечто еще кроме тела. И это нечто переживет мой разрушающейся организм. Оно не материально, не разрушится. Но что, если оно умрет от внутреннего истощения своей живительной силы? На самом деле ведь они проповедуют вечность. Вечность, без конца, — может ли это быть? Не может ли исчезнуть душа, как постепенно замирает звук колокола, ила как вот по­немногу гаснет там огонек за рекой? Да и откуда это душа знает, что она не умрет? Помнится, я много читал объяснений, как пришли люди к этой идее о бессмертии. Надо будет завтра все это почитать снова и затем опять с нашим  попом побеседовать».
Был уже полдень; солнце стояло высоко среди ясного голубого неба, когда печальная процессия с гробом С-ва прибыла на Х...ское городское кладбище. Известного благотворителя, бескорыстно добродетельного человека провожала громадная толпа народа. Приехали даже многие из-за города. Свежая могила была вырыта среди цветущих кустов шиповника, так что, когда гроб стали опускать в землю, то задели кусты. Цветы задро­жали, закачались и посыпались в могилу на гроб доброго человека. Тонкий дымок ладана заструился над могилой; прозвучали последние церковные песни о бессмертии и вечности; по гробовой крышке застучали гор­сти  земли.
О. Александр, о. Александр! – говорил помещик, схватив за рукав рясы священника, который приехал отдать последний долг почившему,  хотя и не принимал участия в служении. О. Александр! – говорил Моисеев, – поедемте с нами в коляске. Мы с Сашей только вдвоем: жена осталась дома; — место есть. Или у вас есть своя лошадь?
—   «Нет, отвечал о. Александр, я сюда добрался с одним нашим крестьянином в телеге, думал и отсюда таким же образом. Но вот вы так любезны, что довезете меня. Я очень вам  благодарен».
—   «Так пойдемте, пойдемте, а то хлынет весь народ, тогда и лошадей своих не скоро сыщем».
Все трое пошли по узенькой дорожке кладбища, между памятниками и кустами зелени, миновали небольшую, ста­ринную со сводами и колоннами церковь и дошли до св. ворот. Целая вереница экипажей стояла здесь. Студент скоро отыскал свой экипаж; все трое сели в коляску и поехали. Но никто не начинал разговора. Тяжелая сцена погребения редкого человека потрясла всех. Все трое, по-видимому, были взволнованы, только у студента светился в глазах тот же холодный смех, хотя и он был потрясен не менее прочих. Экипаж ехал сперва по шоссе, но скоро свернул проселком. Дорога пошла среди старого леса.   Было очень жарко.
«Давайте слезем, сказал о. Александр: в такую погоду, да по лесочку и пройтись приятно. Как-нибудь доберемся до дому».
—   «Да, пройтись не мешает», сказал студент. Скоро все вышли из коляски, и пошли пешком. Наконец помещик прервал молчание и начал:
«Как хотите, батюшка, а все-таки еще много для меня непонятного в вашем учении о бессмертии. Когда я вижу гроб, опускаемый в землю, я никак не могу уверить себя, что не все кончено для человека. Правда, третьего дня вы говорили весьма убедительно о том, что наша душа не может разрушиться вместе с телом, но каким образом дошли люди до идеи бессмертия? От­куда это узнала душа, что она не умрет? — Я вчера проглядывал все то, что когда-то читал, долго п со вниманием, и увидел снова, что это простая выдумка ума человеческого, которою и тешат себя люди до сих пор».
— «Могу смело вам сказать, ответил священник, что эта вера в бессмертие не выдумана человеком, а прирождена нашей душе. А то иначе чем же объяснить ее всеобщность и неискоренимость?»
В душе каждого из нас, хотя может быть смутно и неясно, живет чаяние иной жизни, предчувствие иного бытия, и смерть кажется нам только  переходом в  но­вую жизнь. Вера в бессмертие так же всеобща, как и вера в Бога. Рождаясь в мир, человек приносит с собою эту уверенность в бессмертии. Мы видим по­всюду поверье в явление умерших. Человек невольно испытывает какое-то странное ощущение при виде, напр., в   ночное   время   мертвеца   или   кладбища, уединенного места, где случилось какое-либо трагическое   событие.   А почему убийцу смущает тень убитого? Пусть это будет суеверие,   но   оно   слишком   глубоко коренится в душе человека.   Ведь   во   все   века   мертвые не признавались совершенно разлученными с живыми, но лишь живущими в другом мире. Предки считались добрыми гениями живых потомков. Эта вера в бессмертие строила пира­миды в Египте, и его мумии свидетельствуют о ней до сих пор. Она же собирала благороднейших   эллинов около Элевзинских мистерий, где они думали найти ободрение   против страха смерти, которого не давала им ни религия, ни их философия. В XVIII веке во Франции наряду с неверием существовала  грубая вера в гадания   и   вызов мертвых.   В наше   время   вместе с материализмом распространен и спиритизм, где центр всего учения — есть вызов духов. Выражением той же веры   служат обряды   погребенья   и   уважения к умершим лицам. Всегда считалось за нечто недостойное говорить   об   умерших   худое.    Постоянно   человечество твердит, что о покойниках можно говорить «или доб­рое, или ничто». Почему это мы стараемся воздать последний долг умершему, исполнить его заветы и желания, окружить его память уважением? Если человек чувствует свой долг, свои обязанности к умершему, то не признает ли он тем самым, что счеты его с покойником не кончены, и связи умершего с живыми не прекращены?
А чем объясните вы наше стремление оставить по себе добрую память, славное имя? Зачем это человек, вот хоть покойный С—в, строит больницы, школы, приюты? Зачем говорит: «не поминайте меня лихом», когда он превратится в ничто? Не лежит ли во всех этих стремлениях единая идея бессмертия, которая всегда живет в глубине нашей души?
А откуда это в нас страх смерти? — Ведь если бы смерть была полным уничтожением, то чего бы ее бояться человеку? Он бы ждал ее с восторгом, как избавления, как полного успокоения от многотрудной жизни, от горючих слез, кровавого пота. Правда, есть самоубийцы, но это люди, потерявшие надежду на Бога и веру в людей. Их охватило одно сплошное отчаяние. Это большею частью люди ненормальные и больные. Дей­ствительно и то, что всякий почти из нас испытал те томительные дни, когда ждешь — не дождешься следующего дня. Бывают бессонные мучительные ночи, когда жела­ешь сна, как некоторого божественного дара. Но это все не то, что ожидание смерти. Обыкновенно можно наблюдать только то, что и в самых несчастных обстоятельствах человек хочет жизни. Почему это он так боится смерти? не сознает ли он, что со смертью тела не кончается жизнь человека, и он вступает в новую сферу бытия?
А где найти объяснение того, что сама смерть в нас возбуждает к себе какое-то отвращение, как нечто неестественное,  противное природе человека и не долженствующее быть? Не чувствует ли человек, что его при­родное свойство есть жизнь и бессмертие? Значит, эта идея коренится в глубине нашего духа, а не случайный его придаток.
—   Но разве вы, батюшка, не знаете, сказал студент, что есть целые нации, который не имеют веры в бессмертие? — Это буддисты, китайцы и последователи браминской религии. «Жизнь есть долгая ткань скорбей и бедствий, говорят они, — спасение состоит в том, чтобы не жить». Конечную цель бытия они видят в нирване. А вы говорите, что человеку врождена идея бессмертия!
—  Сейчас я вспомнил, отвечал о. Александр об одном таком проповеднике уничтожения. Гегезиас, по­следователь киренской школы, говорил: «Человек создан для удовольствия; но в жизни он встречает чаще скорбь, чем радость; жизнь печальна и не достигает своей цели. Что делать? Лучше всего лишать себя жизни». Но проповедник этого учения лишил, однако, себя на­слаждения самоубийства. Впрочем, это он сделал из человеколюбия, чтобы иметь возможность убеждать других к наслаждению лишать себя жизни.
—   «Ну, пусть там Гегезиас, проповедуя самоубийства, однако сам не насладился самоумерщвлением, хотя это вы и остроумно сказали, говорил помещик, а Саша-то указал вам на буддистов и китайцев. У них в учении действительно нет и помину о бессмертии. Что вы вот про них-то нам скажете?»
Глаза помещика загорались; в голосе слышались за­дорные нотки.
—   Знаю, знаю, друзья мои, отвечал священник, что брамины и буддисты не могли возвыситься до надежды бессмертия. Их не коснулся светлый луч любви, и вот они пришли к убеждению, что глубокий сон лучше всякого   земного   счастья, и потому   сладко   будет умереть, уничтожиться, потерять чувство и сознание своих бедствий. И знаете ли, какие ужасные последствия имело это учение? — Уныние, отчаяние, самоубийство, какой то особен­ный гнет, удручающий человечество.
—   «А, а! вскрикнул с радостью в голосе старик Моисеев, — признаетесь, что нет у них идеи бессмертия! Что там последствия? — Мы не о последствиях говорим, а о врожденности идеи бессмертия, Вот вы говорили, что эта идея есть у всех людей, а теперь мы вас заставим отказаться от ваших слов». Старик радостно улыбался, а сын холодно, презрительно и насмешливо смотрел куда-то вдаль. О. Александр, взглянув на старика, тоже не мог не улыбнуться. Уж очень тот ликовал.
—   Подождите, говорил священник, ведь эти идеи об уничтожении вовсе не суть выражение общечеловеческого сознания. Учение Конфуция появилось только в 350 г. до Р. X., а Будда жил в VII в. до нашей эры. Значить, их учение есть явление позднейшее, а не коренное и из­начальное. Теперь рассмотрим эти самые учения. Надо сказать, что, действительно, учение Конфуция не благоприятствует вере в бессмертие. Но посмотрите, как теор1я разошлась с практикой. Нигде так сильно не распространено почитание душ умерших, как в Ки­тае. С древних времен в честь них строились храмы, и много храмов посвящено самому Конфуцию. В честь умерших приносятся жертвы; к ним обращаются в молитвах, их считают за домашних покровителей. Так ясно выразилась там общенародная вера в бессмертие, хотя учение и не покровительствует ей.
—   «Ну, зато в буддизме мы видим не только учение об уничтожении, но и стремление к этой цели», настаивал на своем помещик.
—   Что касается буддизма, ответил о. Александр, то здесь конечная цель бытия, действительно, — есть уничтожение в нирване. Но эта нирвана достигается не вдруг, а после неопределенно-долгого времени. Сам Будда, возвысившийся до божеского достоинства, еще не достиг блаженной нирваны. Душа после смерти, по верованию буддистов, проходит бесконечный ряд переселений, а нирвана есть награда за подвиг, отлагаемая до неопределенного будущего. Следовательно, буддисты признают загробную жизнь. Некоторые же из них считают нир­вану как абсолютное и безличное начало бытия, т.-е. приписывают ей как бы некоторые божественные свой­ства (напр., абсолютность, изначальность), и тогда погружение в нирвану будет только успокоением на лоне бесконечного. Итак, и у буддистов есть своего рода вера в бессмертие.
—  Ну, пусть будет эта вера распространена во всем человечестве, сказал помещик, но я читал и вчера перечитывал снова мнения ученых о происхождении ее. Рассмотрите и увидите, что мысль о бессмертии далеко не врожденная идея.
—  Какие же это мнения? спросил священник.
—  По моему мнению, отвечал помещик, особенно ясно и просто то объяснение происхождения веры в бессмертие, что эту веру изобрели жрецы и законодатели. Последние видели, что их законы недостаточны для поддержания в народе нравственности или гражданского порядка, ну и стали запугивать людей загробной участью и мздовоздаянием. А жрецам была прямая польза под­держивать эту веру.
—  Еще бы, усмехаясь, говорил студент, конечно польза; пример-то на лицо. До сих пор духовенство «с дерзновением» поддерживает эту веру. Ведь покой­ника поминают, панихиды служат, — как же не проповедовать о загробной-то жизни?
Помещик и студент   рассмеялись. О.  Александр тоже улыбнулся, глядя на них, и, нисколько не смутившись, отвечал:
—   Ну, вы меня-то и моих коллег хоть не очень уж обвиняйте. Правда, мы поддерживаем эту веру, но ду­маю, что мы не виноваты в ее происхождении, так как она была задолго до нас. А нам ведь нужно проследить, откуда взялась эта идея, а не кто ее поддерживает в наше время.
Студент покраснел и видимо смутился, увидев, что сказал ни к тому, ни к сему про современное духо­венство, а просто только хотел кольнуть о. Александра. Но тот победил его своею деликатностью.
—   Пусть жрецы н законодатели выдумали эту веру в бессмертие,  продолжал о. Александр,   но   ведь это еще исторически не доказано. Когда случилось это, где и кто выдумал загробную жизнь — этого ничего мы не знаем. Следовательно,   это   только   догадка,   основанная   ни   на чем.  А потом представьте себе грубого, необузданного дикаря; мог ли поверить он тому, чего  никогда не знал и  не видел?  Если   внешние   наказания   закона не могли удержать его в известных рамках, то мог ли бояться он какого-то неведомого загробного суда? И каким образом эта выдумка людей известного   класса   какой-то страны   распространилась   по   всему свету,   нашла себе защитников в рядах ученых и философов?   Каким образом эта   идея так укоренилась в сердцах человеческих, что люди часто шли на смерть, на крест и костры, как на праздник? — Какими чарами сделали это жрецы и законодатели? — Да и откуда у них-то самих взялась эта  идея,   если   ничего  подобного и не было в сознании человека?
— Видите ли, сказал помещик, что касается до того, откуда взялась идея бессмертия у жрецов и законодате­лей, то это конечно вопрос неразрешимый, хотя чего не придумывал человек! А вот относительно распространения-то этой идеи, то это   объяснить можно тем, что эта идея нашла себе опору в нашей психии. Приходилось ли вам читать когда-нибудь по вопросу о бессмертии рассуждения Фейербаха? Он говорит, что мы никак не можем представить себя несуществующими. Человек постоянно помнит о себе при всех обстоятельствах, мыслях и действиях. Он никак не может вообразить, чтобы его «я» когда-нибудь уничтожилось. Он помнит и окружающих людей, даже когда они и умрут. Осо­бенно памятны ему его друзья и враги. И вот представление о неуничтожимости его «я» он переносит и на окружающих его людей и на покойников, — верит, что и они не могут уничтожиться, а будут постоянно суще­ствовать.
—  Как слабо и односторонне это учение! говорил о. Александр. Ведь человек помнит не одних только людей, а и все вообще окружающие предметы. При этом он не видит ни начала, ни конца многих из этих предметов, как, напр., солнца, луны, звезд, рек, мо­рей и проч. Почему же он их не считает вечными и бессмертными? Почему, видя смерть друга или врага, его полнейшее уничтожение, — он верит, что умерший суще­ствует, между тем как представляет себе полное разрушение вселенной, которой он не помнить ни на­чала, ни конца? И мне думается, что эта мысль о неуничтожимости нашего «я» есть только коренное требование нашего духа, его самосознание о своем бессмертии. Для меня же особенно важно то, что вы желали было сперва объяснить происхождение идеи бессмертия чисто-внешним путем, а потом сами же стали говорить, что учение жрецов и законодателей о бессмертии оперлось на пси­хологическое основание.
Старик шел молча, и задумавшись.
—  Мне кажется, о. Александр, сказал студент, что источник идеи бессмертия вернее всего будет искать в нашей привязанности к жизни. У нас есть жажда жизни; смерть   страшна   нам.   И   вот человек стал тешить себя мечтою, что он будет жить и по смерти. Человек взлелеял эту мечту, он олицетворил ее в форме веч­ности и уверил себя в ее реальности. А ведь чего мы особенно желаем, в то и верим охотно.
—  Мы, отвечал священник, действительно видим в людях жажду жизни и привязанность к ней. Но к ка­кой жизни? — Конечно, к этой земной с ее радостями, благами, с ее счастьем. А ведь жизнь загробную чело­век всегда представлял себе иною, нежели жизнь зем­ную. К тому же мы сознаем, что если есть иная жизнь, то жизнь непременно с мздовоздаянием. То и другое существует в нашем представлении нераздельно. Со­мнительно, чтобы человек сильно стремился к этой не­ведомой жизни. Наоборот, мы знаем, что самые чистые и нравственные души содрогаются при мысли о загробном воздаянии. Как же могла привлекать к себе эта жизнь? Да и самая мечта о ней как могла обратиться в живую общечеловеческую уверенность? Мало ли чего желает человек? — Но мечты всегда останутся мечтами, и нищий, который спит и видит сделаться богачом, никогда не может уверить себя, что он действительно богат. Значит, наша идея о бессмертии не есть простые грезы или несбыточный мечты, а живая уверенность, гнездящаяся в глубине нашего духа.
—  Ну, сказал помещик, согласимся, что душе врождена идея бессмертия, и что душа, как вы доказывали прошедший раз, действительно не разрушается с телом, но переживает его. Но у меня явился неразре­шенный вопрос, а именно: почему душа не может уме­реть сама собою, т.-е. от истощения своей внутренней жизненной силы? Не исчезнет ли она, в конце концов, как постепенно исчезает звук или свет? Ведь гибнут же организмы, когда истощится в них жизненная сила. Так может быть и с душою. — Выработана инди­видуальность, окончена внутренняя работа человеческой души. Что же дальше? Восприимчивость притупляется, теряется интерес к внешним впечатлениям, душа, по вашему выражению, полна, как губка, как чаша. Ну что же остается ей, как не идти под уклон, каковому закону подчинены и все организмы?
— Так как вы указали на организмы, отвечал священник, то мы и обратимся к органической природе. Здесь мы видим, что все организмы стремятся к выполнению своей определенной цели. Они достигают полного развития, производят подобных себе и затем дей­ствительно постепенно дряхлеют и умирают. Возьмем, напр., дерево. Окружите его самыми благоприятными условиями; оно проживет 100, 200, 300 лет, а все-таки погибнет, так как оно достигло своего полного раз­витая, и жизненная сила его истощилась. Но мы видим, что различные организмы достигают своей зрелости в разное время. Вот обратите внимание хоть на эти де­ревья. Орешник погибнет раньше, чем сосна, а сосна раньше, чем дуб. Теперь примените эту аналогию к душе человека. Она, если и погибнет, то не прежде, как достигнув своего полного развития. Но можем ли мы указать в земной жизни человека полное развитие его духовных способностей? Какого бы кто совершенства ни достигал здесь на земле, он все будет сознавать, что это все не то, что он может и должен осущест­вить. Следовательно, если и совершится полное развитие нашей психии, то оно не может произойти здесь на земле, в короткую жизнь человека, а должно совершиться где-то далеко, далеко за пределами гроба. Если чем выше и крепче организм по своей жизненной силе, тем доль­ше он не развивается, то душа, бесконечно превосходя­щая все материальные организмы, может развиться только в неограниченное время.
— Ну а чем вы докажете, говорил, горячась, поме­щик, что это развитие непременно должно быть? Может быть, вполне естественно погибать ей, не достигнув полного   развития?   Мне   кажется,  вовсе нет необходимости предполагать загробное существование для развития душит, так как оно может остановиться.
— Нет, сказал священник, мы непременно должны ожидать возможно полного развития души и предполагать для этого бессмертие.   Это   доказывается способностями и стремлениями нашего духа и их целесообразностью.  По­смотрите на природу, хоть на живописную красоту этого леса.   Какая   прелесть,   какое   чудное сочетание цветов, теней и форм!   Но еще более   поражает нас в при­роде   ее   целесообразность.    Вот   под нашими ногами трава; ею питаются травоядные животные, а некоторые из них служат в пищу человеку. И везде мы найдем следы той же красоты, гармонии и целесообразности. Недаром кто-то сказал, что «в мире ничто не устроено напрасно». И чем выше предметы по своей организации, тем более   разумности и целесообразности   проявляется в них. Наша душа есть и по природе своей существо разумное, чем и отличается от всей прочей природы, которую мы называем неразумною. Отсюда ее целесо­образность должна быть настолько выше целесообразности всей внешней природы, насколько дух превосходит материю.   Если во внешней   природе   ничто не создано напрасно, но все для каких-либо целей, то и силы, и свой­ства   нашей   души   должны быть назначены для каких-либо целей, а иначе ее жизнь и стремления не будут иметь никакого смысла. Тогда эта единственно разумная сущность среди неразумной природы вдруг оказалась бы сама неразумною. «Каждая клеточка, говорить д-р Шал-тов, каждый орган тела имеют свое назначение, играют известную роль,   так что я полагаю, и все атрибуты   психеи   должны   иметь  свое определенное назначение». Итак, у души должны быть свои разумные цели, к осуществлению которых она и стремится.
— К чему же это стремится душа, и как достигает она своих целей? Да   причем тут эти цели? — Я что-то не понимаю, к чему вы это говорите? — горячился помещик.
—  Сейчас узнаете, что это за цели и к чему я го­ворю о них, отвечал о. Александр. Яснее всего перед нами выступают стремления нашего разума, — же­лание найти истину. Правда говорят, что это стремление к знанию основывается на практической почве. Но нельзя не видеть и того, что практические применения научных знаний явилось только после долгих бескорыстных на­учных работ. Разве первые изобретатели электричества могли предвидеть его приложимость к телеграфам и телефонам?
—  «Да зачем вы, к чему все это завели?» опять воскликнул помещик.
—  Итак, продолжал свое священник, человек все­гда стремится к чистому знанию, ради самого знания, а не ради практических целей. Он всегда желает по­знать предметы по их сущности, но природа всюду ста­вить ему границы и преграды. Наши внешние чувства, чрез которые душа получает познание, не только не всегда дают нам истинное знание, но часто и обманывают нас. С самых ранних времен человечество уже сознало это свое бессилие в познании сущности ве­щей. Еще Платон говорил, что наша душа находится как бы в заключении. Она смотрит на мир чрез тело, как узник смотрит чрез решетку темницы. Сущность предметов познается только мышлением, а душа лучше всего мыслит, когда ее не тревожат ни слух, ни зре­ние, ни горе, ни наслаждение, когда, оставив тело, она бывает одна сама по себе и стремится к сущему. Живя здесь на земле, мы только тогда приближаемся к знанию, когда менее всего сообщаемся с телом, но очищаемся от него, пока само Божество не освободит нас от него. Следовательно, только после смерти душа сделается чистой и будет созерцать чистое.
Да, если мы взглянем на жизнь, то увидим, как прав был древний философ. У человека в деле познания постоянная борьба с природой. Все эти телефоны, телеграфы, громоотводы, телескопы, микроскопы, не суть ли орудия, которыми вооружается человек в борьбе за свое знание? И если мы сравним область познанного с областью неизученного, то какая громадная разница по­лучится между тем и другим. Великий ученый Ньютон говорил сам о себе: «я был как ребенок, играющий на берегу моря, которому по счастью удавалось найти то камешек, больше других, то раковину, красивее чем находили иные, тогда как великий и безбрежный океан-истины простирался предо мною неисследованным по своей безграничной ширине и глубине».
Если так ничтожно наше знание по отношению к ви­димой природе, то, что же сказать о ваших стремлениях к познанию невидимого и сверхчувственного? А ведь эти вопросы о начале и цели всех вещей, о назначения а конечного судьбе человека — постоянно волновали челове­чество. К ним интерес живее и глубже, чем к зна­нию естественному. Еще не было ни физики, ни астрономии, ни математики, а этими вопросами уже занимались мудрецы.
Итак, мы здесь на земле в деле нашего познания окружены каким-то туманом. Мы видим все как бы чрез тусклое стекло, о котором говорил еще ап. Павел. Не должны ли признать, что настанет для души иная жизнь, где удовлетворится эта ее жажда познания, где она все увидит лицом к лицу?
Помолчав немного, о. Александр продолжал: — Но человек не только есть существо мыслящее, но и нравственное. Он постоянно   стремится   быть  выше, лучше, нравственнее. Но и это его стремление здесь на земле не удовлетворяется. Какого бы нравственного со­вершенства ни достиг человек здесь на земле, он по­стоянно будет желать сделаться еще лучше. Перед ним как бы лестница,   ступени   которой уходят вверх, в беспредельность.   Каждый новый шаг вперед тянет человека неотразимо еще выше.   Случается, правда, что человек падает, но он или снова поднимается, или его мучает сознание, что он должен подняться. Чем выше человек по своему моральному состоянию, тем дальше и дальше стремится он к бесконечному усовершенство­ванию и тем менее и менее удовлетворяется своим настоящим положением. Только люди не высоконравствен­ные могут испытывать   чувство самодовольства  своим нравственным положениям, могут даже хвастаться сво­ими добродетелями. Стремление же к истинному усовершенствованию истинно нравственных честных натур не удовлетворяется здесь на земле; для утоления их жажды нужно бесконечное время. Для этих людей, как мы ви­дим, земная жизнь становится тесна и коротка. Могучий полет их желаний переступает далеко границы земного бытия. Для них еще на  земле уже начинается вечная жизнь.
Собеседники о. Александра молчали и внимательно при­слушивались к тому, что он говорил.
«В связи с нашей нравственностью, продолжал священник, у нас существует «идея правды». Кант учил, что наша автономная нравственность требует непременно наказания за зло и награды за добродетель. Добродетель без блаженства не удовлетворяет нас; счастье без добродетели возмущает наше нравственное чувство. Но здесь на земле осуществляется ли эта идеи правды? Если и есть у людей правосудие, то, как сказал один философ, оно имеет только одну руку, оно может только наказывать, но не наградить по достоин­ству. А как часто люди по своему произволу наклоняют то в одну, то в другую сторону   весы   правды, да еще прикрываются правосудием! Мы знаем, что не­редко суд человеческий бывает прямым оскорблением правды. Подумайте, сколько есть невинно-осужденных, а все от того же людского правосудия. Недаром импера­трица Екатерина Великая говорила: «лучше простить де­сять виновных, чем одного невинного осудить». Что же, неужели   так нигде невинность и не найдет себе за­щиты? Неужели никогда не восторжествует правда? Если нет ее в этой жизни, то мы смело должны ожидать ее в жизни иной. Итак, если мы признаем, что естествен­ное умирание организмов может начаться только после их полнейшего развития, то и умирание души могло бы начаться только после того, как осуществятся ее заветные стремления и идеи: истины, добра и правды. Для осу­ществления этих идей тесен здешний мир, и жизнь души должна далеко перешагнуть его границы, чтобы достичь своего развития и удовлетворения. И у нас есть эта на­дежда. Мы ожидаем нового неба и новой земли, где бу­дет жить одна только правда. Без этой веры пошатну­лись бы все основы нашей нравственной деятельности, и в человечестве   началось бы   самое   ужасное  гниение и разложение нравов. Если бы человечество не имело та­кой   светлой   надежды   на   торжество правды, то что бы заставило многих всю жизнь   бороться со злом и уме­реть во имя добра и правды?   С этой верой легко было умирать и Сократу в темнице от людской несправед­ливости. «Я, говорил он своим ученикам, не испы­тываю   обычной   в таких случаях   скорби, но имею добрую надежду, что известная участь существует и для умерших и, согласно древним верованиям, гораздо луч­шая для добрых, нежели для злых». Вот почему и говорить Ж. Ж. Руссо, что «если бы не было никакого другого доказательства о невещественности души и продолжении   жизни за гробом, то одного факта торжества зла на земле и угнетения правды было бы достаточно, чтобы удержать меня от сомнений в этой истине. Столь возмутительный диссонанс в общей гармонии мира не­обходимо заставляет меня искать его разрешения. Я не­обходимо должен сказать себе: нет, не все кончается для нас с этой жизнью: все должно после смерти прийти снова в надлежащей порядок».
— А может быть, сказал студент, награда-то за­ключается в самой добродетели, в ней и наше счастье? Может быть, человека награждает уже само его со­знание, что он добродетелен? Да и в праве ли мы ожидать награды? Ведь учите же вы, духовные, что как ни несчастен человек, он и того не заслуживает. Я, помню, читал или, может быть, слышал про одного святого, который всю жизнь страдал ужасно-мучительной болезнью. Но он среди самых тяжелых страданий славил Бога и говорил всем, что он недостоин и та­ких милостей. Да вот есть и у Тургенева такое место. «Кто, говорить он, среди самых жестоких страданий смеет сказать, что он страдает невинно? Каждый из нас виновен уже тем, что живет. И нет такого святого, который бы в сознании своей святости, нет такого благодетеля человечества, который бы в силу пользы им приносимой, мог бы сказать, что имеет право жить. Сама жизнь и ее блага — дар незаслужен­ный нами и по милости, а не по праву нашему вознаграждающий нас вполне за то ничтожное количество добра, которым кто-либо из нас может похвалиться». Не буду говорить о том, согласен ли я с этим или нет, но это как раз говорить против ваших рассуждений о необходимости наград за добродетель. Итак, не будет ли стремление к награде эгоизмом и поры­вом далеко не нравственным?
Помещик лукаво смотрел на священника. На его лице опять появилась торжествующая улыбка.
О. Александр несколько задумался, но потом, как бы отгоняя от себя черные мысли, начал говорить.
— Знаю, знаю, что это постоянно нам ставят на вид. Знаю и то, что мы недостойны даже жизни, полной скорбей и бедствий. Но дело в том, что мы счастья желаем не только для себя, но возмущаемся, когда не видим этой награды за добродетель и у других людей. Разве мало есть так называемых друзей человечества, которые страдают чужими бедствиями? У них сердце обливается кровью при виде чужих несчастий. Что же, неужели эти самоотверженные личности, не достойны на­грады? Уступлю вам: пусть добродетель сама в себе, в сознании человека, имеет свою награду, но можно ли сказать то же о пороке? Мы видим, что порок сплошь и рядом остается без наказания. Правда, против него говорит совесть, но она часто и молчит. Когда пренебрегают этим чувством, то оно мало-помалу глохнет, черствеет и засыпает. Если совесть и просыпается, то ее часто топят в вине, в   наслаждении, или постара­ются найти себе оправдание. Мало того, злодей совсем не умирает. Посеянные им безнравственный мысли и соблазны заражают других, переливаются, как яд за­разы, из души в душу и отравляют жизнь не одному человеку. В чем же злодей несет наказание, — в страдании невинных жертв, погубленных им? Конечно, для злодеев мысль о бессмертии и мздовоздаянии ужасна; им приятнее мысль о полном уничтожении. «Если бы смерть была полным уничтожением, говорит Сократ, то для людей злых было бы находкой освобождаться в смерти от тела и вместе с душой — от своей   порочности».
— Когда я слушал вас, сказал студент, то мне пришла в голову мысль,   что вовсе уж не так безотрадна эта земная жизнь, как вы ее рисуете. Ведь слу­чается, что мы имеем награду в удовлетворении наших желаний. Если, по вашему, грешники мало здесь несут наказания, то зато праведники и добродетельные люди находят здесь свою награду.
— А позвольте вас спросить, отвечал о. Александр, кто нашел здесь на земле полное исполнение своих желаний и совершенное удовлетворение? Какого бы благосо­стояния человек ни достигал на земле, он всегда будет сознавать, что возможно благо еще более высшее. При взгляде на этот мир вам кажется, что он полон счастья. Мы рвемся к нему с горячими надеждами, и ни одна из них не оправдывается. Ни одно земное наслаждение не удовлетворяет нас. С самых первых веков истории человечества мы видим в нем стремление к счастью, к исканию вечного блага. Одни искали его в знании, другие — в наслаждении, третьи — в умерен­ности, иные — в мужестве... Но недаром сказало чело­вечество, что  «нет счастья на земле».  Положим, люда часто   задаются   осуществимыми   мечтами,   так,   напр., бедняк хочет быть  миллионером, невежда — мудрецом и т. п. Эти цели все-таки достижимы. А ведь есть люди, которые обладают всеми благами мира, но не чувствуют полного счастья. Они даже чувствуют себя как бы в темнице; им недостает воздуха, и они задыхаются в этой душной атмосфере. Не помню теперь, какой-то римский император, достигший высших почестей на земле, произнес перед смертью: «у меня было все, и я видел, что все есть ничто. Это все происходит от того, что в нашей душе заложены такие стремления, которых не удовлетворят земные радости. У нас есть идеал такого счастья, которое здесь недостижимо.
— А в прогресс человечества-то вы разве не ве­рите? Сказал помещик. Пусть отдельные личности не достигают целей; но их может достигнуть все челове­чество вообще. К чему тут бессмертье?
— Я согласился бы с вами, отвечал, о. Александр, если бы можно было верить в безусловный прогресс человечества, — верить в то, что оно когда-нибудь достигнет и полного знания, и полного удовлетворения своих чувств и стремлений.
— Так и будет, так и должно быть, горячился помещик. Разве вы не видите, что наше поколение ХХ-го века совершенно не то, что какие-нибудь дикари каменной эпохи?
— Это, правда, согласился священник, человечество далеко ушло вперед. Человек сделал массу изобрете­ний, открыл силу пара, электричества, магнита и заставил их служить ему. Люди научились иностранным языкам, аристократическим манерам, утонченно-деликатному обращению. Но стали ли люди от того счастливей?
— Прекрасно,   прекрасно,   продолжал о. Александр, но достигнет ли когда-нибудь человечество своего иде­ала? Чем кончится людское существование? Мы видим, что в жизни целых народов и всего человечества во­обще повторяется то же, что и в жизни каждого отдельного   индивидуума.   Человек является на свет Божий, растет, переживает пору юности,   достигает полной возмужалости, или зрелости, затем начинает стареть и, наконец,   совсем погибает. Мы знаем, что все это случилось и в жизни многих народов. Где Вавилоняне, Ассирийцы, Финикияне, Египтяне и другие? — Куда исчезла цветущая Греция? Куда скрылся железный Рим, могущественный обладатель всего древнего мира? — Они отжили свое время и погибли. Кто же поручится, что этого не случится со всем человечеством вообще? Во что же тогда обратится мечта о достижении на земле полного счастья и прогресса?
Но пусть когда-нибудь и осуществятся у человечества его заветные цели; но много ля людей доживёт до этого блаженного времени? Это счастье будущих поколений будет куплено страданиями целого ряда поколений предшествующих. Чем же достигшее окончательного прогресса человечество заплатит вам за ту борьбу, которую мы ведем с кровавым потом, со слезами, с невырази­мыми мучениями за их будущее счастье?
— «Что можете сказать вы этому больному, говорить знаменитый проповедник Берсье, лежащему много лет на одре болезни, этому человеку, истаивающему в своем разбитом сердце от страданий, тайна которых умрет вместе с ним, этому мученику, умирающему неузнанным, так что его самоотвержение никому не может служить в пользу? Что подвиги их переживут их на земле? Но уверены ли вы в этом? — Мы, хри­стиане, говорим им, что Бог видит их; что нет ни одного страдания, которое было бы неизвестно Тому, Кто Сам есть воплощенная любовь и Кто знает их жизнь. Мы говорим им, что страдания их имеют цель, хотя еще не объяснимую, но определенную, и тайну которой им откроет вечность».
«А тут, продолжает тот же проповедник, не видя ничего, кроме страшного разложения трупа и добычи чер­вей, провозглашают это с торжеством, не веря ни­чему, кроме уничтожения, величают себя освободителями и просветителями человечества!.. Нет, вы не освободи­тели!.. Разве это значить освобождать человеческую ду­шу, — если ее хотят низким образом подчинить гру­бому, животному закону смерти и принуждают верить, что для человека все кончается со смертью, и что он уничтожается? Убивать надежду, погружать в это же са­мое ничтожество притеснителя и притесняемого, палача и жертву, разве это значить освобождать человечество? Какое бы еще лучше учение могли бы вы изобрести, если бы захотели поработить человечество?»
Рассудите же теперь сами, господа, заключил священ­ник, чье учение лучше: ваше ли, проповедующее уничтожение, или наше, вселяющее в душу человека благород­ную и святую надежду вечной жизни?
Все трое собеседников вышли уже на опушку леса, как раз с противоположной стороны имения Моисеевых, откуда с террасы открывался такой очаровательный вид. Перед ними за широким и длинным лугом и рекой на горе показался барский дом, налево — село Л..., а на­право живописная деревенька Р..., чрез которую шла дорога к мосту через речку, а затем и в имение Моисеева.
Помещик и студент шли молча и задумавшись. За­думался и о. Александр. Только когда они уже совсем вышли на поляну, о. Александр прервал молчанье и сказал: «ну, други мои, спасибо вам за приятную компанию. Как ни хорошо с вами, но дорога указывает мне идти от вас налево».
— Благодарим и вас, батюшка, очень, очень приятно было поговорить с вами. Студент и помещик крепко пожали на прощанье руку священника, причем Алексей Филиппович сговорился с о. Александром идти на дру­гой день на рыбную ловлю «пораньше, этак часика в 3 утра».
Всю остальную дорогу отец и сын прошли молча, не сказав ни слова друг другу.
«Да, цель, цель должна быть у человека, думал старик Моисеев, иначе   не за чем и жить. Ведь вот С…в   почти   всю   жизнь   служил людям: это была его цель. Если бы его сегодня не схоронили, то он дал бы еще   больше   человечеству. А какую награду получил он? — Правда, его однажды представили к ордену. Но разве для такой чистой души мог быть наградою какой-то крестик с бантиком? Он даже и не носил его никогда и просил,   чтобы вперед его не представляли к орденам. Да, у него были иные высшие цели, этого отвергнуть нельзя, нужна ему и не земная награда... Но ведь суть то вот в чем: если человек, хотя бы и чрез огромный период времени, достигает цели, то, что же делать ему дальше?.. Ведь жизнь-то души тогда остано­вится и должна идти к упадку, как говорил то и наш философ, о. Александр, по вопросу о прогрессе человечества... Где же бессмертие-то души, где же ее вечная жизнь?»
На другой день, часа в 3 утра, помещик и о. Александр уже сидели на берегу реки на лавочке. Утро было тихое и ясное, предвещавшее жаркий день. Всюду царила еще тишина. На бледно-голубоватом небе кое-где угасали одинокие звездочки; а на востоке загоралась крас­новатая полоса зари. Розовый свет ее все более и бо­лее захватывал небосвод и разливался по земле. Над рекой и лугами носился туман. Кругом на траве и приречном густом кустарнике блестели капельки росы. Легкий утренний ветерок носился в воздухе, слегка ше­лестя зарослями травы.
У помещика и о. Александра были с собою удочки, но ни тот, ни другой не закидывали их. Не до того им было. Как встретились, так и начались у них жаркие разговоры.
— Вы, батюшка, говорил помещик, измучили меня вконец вашими беседами о бессмертии. Вы затронули самый мои больные струны. Когда я учился в универси­тете, у меня был задушевный товарищ, некто П.... Он был ужасно беден, работал день и ночь и умер на 3-мъ курсе от чахотки. Тогда я еще верил кое во что, но его смерть поразила меня. Она показалась мне жесто­костью небес к этому несчастному юноше. Я стал много думать о жизни,   много  читал   и дошел до тех убеждений, какие вы слышали от меня. И вот теперь, когда вы так горячо и убедительно раскрываете предо мною бытие бессмертия и мздовоздаяния, у меня, старика, поднялись все вопросы и сомнения, о которых я думал, что с ними покончены счеты. Вы постепенно разрешали мои сомнения; но вот вчера, после вашего ухода, явился у меня мучительный вопрос, который и не дает мне покоя. Пусть душа моя не умрет, так как ей суждено за гробом достигнуть предназначенных для нее целей. Но когда осуществятся эти стремления, эти цели, ведь тогда кончится ее развитие; она должна будет умереть, не так ли?
—  Мы с вами говорили уже вчера, отвечал о. Александр, что стремления нашего духа бесконечны. Для порывов к знанию и блаженству мы не можем найти и указать предела; для их осуществления нужно бесконечное время, нужна вечная жизнь. Сколько ни ставьте плотин на реке, вода всегда будет стремиться прорвать их и, размыв плотину, снова ринется вперед с не­удержимой силой. Люди никогда не запомнят, с какого времени многие реки текут в моря и океаны, и все-таки воды этих рек до сих пор никак вылиться не могут. Это слабое подобие стремлений нашего духа.
—  Но может быть, они только кажутся безграничными, а на самом деле они конечны? — сказал смущенный помещик. Ведь вот я смотрю вперед, в туманную даль и не вижу конца. Мне кажется сейчас даль бесконечною, а взойдет солнце, разгонит туман, и я увижу, как было обманчиво мое представление. Может быть, такой же обман у нас и относительно стремлений на­шей души?
—  Это хорошо, отвечал священник, что вы сказали относительно солнца. Взойдет оно, рассеет туман, и обман откроется сам собою. Но сколько раз свет истинного знания освещал человеческий разум... но чем более   человек   сознавал   истину, тем беспредельнее она   ему   казалась.   Значить, в стремлениях души не даль обманчивая, а действительная безграничность. Самообман здесь невозможен. Какие идеалы себе ни ставьте, но   лишь   осуществится   самая   несбыточная ваша мечта, как вы   уже   чувствуете   неудовлетворенность,   ставите себе новые идеалы и стремитесь к ним с новой силой. Не показывает ли это безграничность стремлений нашего духа? А святость, а правда — где же могут осуществиться они, как не в вечности? Разве чистая, истинно-смирен­ная   и   правдивая  душа   может когда-нибудь удовлетво­риться собою? Сказать с самодовольством и самовлюб­ленностью: довольно, я встал на должную высоту, будет, дальше и выше мне стремиться некуда и не зачем?   В тот момент,   когда   душа   подумала бы это, разве она не упала бы с своего   пьедестала   чистоты и совершен­ства в низину самообольщения и самохвальства? Нвт, для благородной души нет пределов ее святым порывам к самоусовершенствованию, нет границ возвышенным чувствам и стремлениям. Для полного расцвета ее совершенств нужна вечность.
— Но, возразил помещик, слабый и, по вашему учению, ограниченный, маломощный дух, где возьмет себе источник сил и жизненной энергии для деятельности в бесконечное время?
— А вы забыли, ответил священник, нашу веру в Бога? Творец всего, как Существо Всеблагое, не уничтожит душу, которую Сам создал бессмертною и раз­умною, предназначив ей достижение высших целей бытия. Он, как Всемогущий, найдет средство, так или иначе, удовлетворить мои бесконечные стремления. Он же, как Правосудный, не дает торжествовать вечно злу, но восстановит полную гармонию добра и правды. И по­смотрите, как умирают люди с верою в бессмертие и в торжество правды. Вот, что говорил язычник Сократ перед своею смертью, несмотря на то, что не знал истинного Бога. «Лебеди, говорил он, почувствовав, что им пришла пора умереть, поют тогда самые прекрасные песни, каких никогда не певали прежде, ра­дуясь, что они отходят к божеству, которому служат. Но люди, по свойственному им страху смерти, клеве­щут на лебедей, говоря, что они поют с печали, опла­кивая наступление смерти. Люди не рассуждают, что ни одна птица не поет, когда терпит голод, холод или какое-нибудь страдание. Мне же представляется, что ле­беди поют не по причине печали. Напротив, я думаю, что лебеди, как птицы Аполлона, обладают даром предведения будущего, и, прозревая блага айда, поют и радуются в последний свой день более, чем пели и радовались прежде. Но я полагаю, что я и сам сослужитель лебедей в служении тому же богу и посвящен ему, что я получил от нашего общего повелителя дар предведения будущего не в меньшей степени чем они, и что я печалюсь, покидая эту жизнь не более, чем печалятся они» (Федон). Столько утешения могла дать даже языческая религия умирающему человеку!
А вот, что говорит Ренан, мыслитель нашего вре­мени, которому вы, несомненно, верите. «Истинная религия, пишет он, есть плод безмолвия и собранности мысли... Она зарождается в минуту, когда добродетель­ный человек, входя в самого себя, прислушивается к голосам, раздающимся внутри его. Когда все чувства утихают, и всякий внешний шум смолкает, и тогда из глубины души исходит некоторое сладкое, пленительное вещание, и, как отдаленный звук благовеста, напоми­нает о тайне бесконечного. Мыслящий человек чув­ствует себя тогда как бы вне отечества, которое припоминается, предносится ему, и грусть налегает ему на сердце... Он отрешается от земной, темной действи­тельности и устремляется мыслью в страны, полные света. Смерть в одежде странника, идущего из святой земли, стучится в дверь души, и человек начинает чувство­вать, что ему сладко будет умереть — чего он не чув­ствовал в шуме житейском».
А заря все разгоралась сильнее и сильнее; половина неба уже была красная. Вся природа оживала. О. Але­ксандр говорил горячо и воодушевленно. Его глаза разгорелись; все лицо выражало собою высокое одуше­вление. Помещик сидел, опустив голову, и тяжело ды­шал. Потом он обернул голову к о. Александру, в его взоре снова блеснул огонек, и он сказал:
—  Все же не могу я представить себе вечность. Веч­ность, вечное бытие души, не дни и годы, а целые сто­летия, эпохи и т. д. — безграничное, беспредельное бытие, жизнь без сна, без перерыва, жизнь без конца... как представить это, как согласить с требованиями разума, да и возможно ли представить это нормальному рассудку?
—  Отчего же, отвечал священник. Ведь мы как-то вспомнили слова Погодина, что и пределов нельзя во­образить себе; что же за ними?
—  Э, будет вам, запротестовал Моисеев. Ведь это не ответ, а диалектика. Вы мне дайте живое и нагляд­ное представление вечности, чтобы я видел, по крайней мере, мой разум мог бы примириться с этим представлением.
—  Извольте, продолжал о. Александр!.. Вы все мне говорите: вечность, вечность, не могу представить ее, не мирюсь с мыслью о вневременности, беспредельности, безграничности бытия. Но что такое время? Не есть ли это наше условное понятие? Мы, ограниченные простран­ственно, живущие в условиях материального мира, подверженного законам изменения и разрушения, мы почти не можем представить себе явление без мысли о пространстве и времени. Но что такое, повторяю, время, как не наше условное представление о преемственности и смене одних явлений другими. Мы делим, напр., сутки на день и ночь по восходу и заходу солнца, или вернее по движению земли вокруг своей оси; делим время на годы и месяцы, определяя это деление движениями земли по ее орбите   вокруг солнца.   Но   единственные ли это представления и деления времени? — Нет, на других планетах — эти дни, годы и месяцы будут другие.   На одних — несколько наших лет не составят месяца, на других — несколько   наших   месяцев составят целый год. Да и здесь на земле между нами существуют раз­личные деления и счеты времени Не только разно рас­пределяется и высчитывается время у разных народов, но и у одного   народа   есть   разные   счеты времени. Вы знаете счет времени по старому и новому стилю, знаете астрономические вычисления времени, не совсем совпа­дающая с счетом, принятым за обыкновенный. Разно считается год гражданский, церковный, учебный и т. п. Значит, наши определения времени весьма условны, и мы придумали этот счет, чтобы обозначить преемственность и смену одних явлений другими.  Значить, возможна жизнь и без вашего счета времени.
— Хорошо-с, горячо возразил помещик, счет-то времени условен, а все же время течет, смена явлений происходит, и она не бесконечна. Всему есть предел. Хотите вы считайте дни и годы, хотите — не считайте, а все же, пройдет известная эпоха, и конец тому иди дру­гому явлению. Ваше рассуждение мне не ответ. Что там из того, что можно и не признавать счет времени. Нет, вы мне укажите возможность существования бесконечного, вне всяких условий времени!
— Сейчас, ответил священник, все более и более воодушевляясь. Вы перебили меня. Я сказал о летосчислении только потому, чтобы показать, как условно наше определение времени. Бывают состояния, когда душа человека живет своей полной жизнью и тогда, как бы выходя за пределы материального и условного, она забывает о всех этих границах пространства и времени. Вы знаете немало ученых. Скажите, как они живут? Сплошь и рядом, отдавшись полету своей мысли и стремлению к знанию, они забывают себя и все окружаю­щее. Дни и ночи сидят они за работой, увлеченные своим делом, и забывают всякий счет времени. Худож­ники, поэты, музыканты, вообще люди, у которых душа, их внутренняя жизнь берет перевес над служением материальным потребностям — часто забывают о вре­мени. Они   живут жизнью вневременной. Не говорю о себе и вообще, о своих  собратьях священнослужителях. Иногда, не сочтите за самохвальство, отдашься в богослужении религиозному порыву до того,  что думаешь, будто прошло только нисколько минут, или самое боль­шее — полчаса, а между тем   пролетели часа два, три. Вы сами разве не увлекались когда-нибудь чтением инте­ресной книги, оперой, драмой, музыкой, наконец, своими собственными мечтами, так что застывали на целые часы, а может быть и дни, ходили, как зачарованный, забы­вали о пище, сне, заботах и делах, и для вас неза­метно пролетали целые часы и дни, казавшиеся вам ми­нутами и мгновениями. Тогда для вас как бы не суще­ствовало времени. Было только сознание своего существо­вания, бытия...
Бывает и наоборот. Есть такие тяжелые, мучительный состояния, когда  душа  так мучается и страдает, что минуты кажутся часами, а ночи — бесконечностью. Вот вам слабое подобие вечности, как бы слабый отблеск солнечного луча в капельке воды;   подобие   существова­ния   души   как бы вне материальных условий времени, когда для человека не существует счета минут и часов, а есть только глубокая и полная деятельности пси­хическая жизнь. Дни кажутся часами, и минуты — бесконечными. Вот почему и Апостол,   желая  показать, что для Вечного   Бога   нет   границ   и   наших условных определений   времени,   говорит:   «Один день у Господа, как тысяча деть, и тысяча лет — как один день».
Итак, если здесь на земле, вырываясь из тесных границ материального и временного, душа может вку­шать отчасти от чаши вечности, то, что же будет, когда, вырвавшись из этого тленного сосуда, смертного  тела, душа взлетит в мир вечности! Как орел, взовьется она в этой атмосфере беспредельного, неразрушимого бессмертного, духовного мира. Мощно, подобно крыльям, расправит свои великие безграничные способности ума, воли и чувства и будет существовать и наслаждаться полной жизнью в том мире, где нет ни слез, ни печа­лей, ни воздыхания, и где нет никаких условных делений времени, потому что это царство духа, а не измен­чивой материи, — где только жизнь, жизнь бесконечная. А там внизу, откуда она только что вырвалась, жизнь бьется и бушует, как океан, где все явления, как волны, всегда сменяются одни другими...
Там, в том мире правды, восторжествуют страдавшие за правду, возопиют, по выражению одной церковной песни, как небесные светила, а зло должно быть нака­зано. И уже это постоянное познание правды, наслаждение истиной дает бесконечный источник радостей, неоскудевающую пищу для души, живит и укрепляет ее, помогает ей развиваться и пышно цвести, вливает в нее все новые и новые силы, так что душа не исто­щается, а все более и более укрепляется и оживотво­ряется, как бы дышит атмосферой вечной жизни, даю­щей безграничный простор к всегдашнему наслаждению истинной и нравственной красотой. А мы еще верим, что чистые сердцем Бога узрят. Увидят Божество, и это лицезрение Духовного Совершенства, Источника всего возвышенного, чистого, святого, премудрого, Источника света истины, блеск которого невообразим для ограни­ченной человеческой души, это общение с Первоисточником и подателем жизни — не есть ли для нашего духа залог беспредельного счастья и бесконечной блаженной жизни? Вот почему мы верим, что развитие души ни­когда не ослабеет, и бытие ее не прекратится.
Священник говорил, и все лицо его сияло и светлело. Он забылся, и речь его текла, как вешний поток, мысль его неслась в потусторонний мир вечности, где никогда не угасает день блаженной жизни. Помещик смотрел теперь на него с удивлением, не смея перебить вдохновенной речи убежденного священно­служителя. Когда тот умолк в сильном волнении, так что на лице показались капли пота, а грудь высоко ко­лебалась от усиленного сердцебиения, помещик молчал несколько минут, и потом взволнованно и как то не­решительно, с легкой дрожью в голосе проговорил:
—  А скажите, пожалуйста, не можете ли вы мне ука­зать кого-либо из современных нам ученых, который бы путем глубокого размышления   дошел до убеждения в бессмертии души?
—  О, сказал священник, с величайшим удовольствием! Это д-р, проф. Шилтов. Вот, что он пишет о себе:  «Я, каюсь теперь, лет 11 тому  назад,  когда читал антиматериалистические сочинения, тогда я считал материализм за кодекс, несокрушимый во веки. И вот, прошло с тех пор каких-нибудь 11 лет, и я смотрю на него, как на учение одностороннее и ложное. Глубокое горе, потеря близкого, дорогого лица, заставила меня искать утешения в жизни; я вопрошал природу, я стре­мился узнать разом многое, но, порывшись в глубине своего ума, остался недоволен скудным запасом своих сведений. В минуты жгучего горя, путем чтения и глубокого размышления, я впервые постиг тогда полную не­состоятельность материализма. На запросы   души официальная наука не давала полного ответа, и я должен был искать его в сочинениях верующих мыслителей и в новейшей науке — опытной   психологии. Когда по­следняя наука раскрыла  предо мною необъятные новые горизонты знания и ответила на все запросы духа, тогда только жгучее горе уступило свое место целительному упованию на будущее Меня более всего радовало, что «естествознание примиримо с религией».
Он написал даже свое сочинение «о бессмертии души», в котором приводит целый ряд сделанных им на­блюдений; я из них кое-что приводил вам. «Мы просим читателей, говорит он в своей книге, проверить изложенные здесь наши и чужие опыты, ручаясь наперед за успех. Мы вполне уверены, что после проверки этих опытов у каждого начнется мучительное раздумье. Умно­жая познания, мы умножаем скорбь, сказал Соломон. Но это раздумье, эта скорбь будут спасительны для че­ловека, ибо они укажут ему золотой мост между телесным и духовным миром».
И лишь только кончил эти слова о. Александр, как вдруг туман рассеялся, точно кто разорвал тюлевый занавес, и на горизонт во всей своей красоте появи­лось солнце. Его золотые лучи рассыпались по земле, по­крыли все золотистым отливом, посылая всюду живи­тельную теплоту. Капельки росы засверкали теперь на зелени, точно бриллианты. В кустах у реки и в соседней роще раздались звонкие трели птиц. Точно весь мир наполнился какими-то звуками, которые сливались в одну гармоничную песнь.
Старик-помещик, жадно ловивший слова о. Александра, вдруг тихо и радостно улыбнулся и в волнении произ­нес: «как солнце разогнало этот туман, так ваше живое уверенное слово прорвало мои мрачные думы и заронило ко мне светлый луч в темную душу. Что-то оживило меня, что-то заставляет меня по-другому — весе­лее и радостнее — смотреть на жизнь. Верю ли я? — Не знаю. Одно только сознаю, что вы согрели мне душу и открыли для меня новый мир, неизвестный мне доселе».
— Дай Бог, сказал, восторженно улыбаясь, молодой священник, — дай Бог, чтобы солнце истины разогнало туман сомнений не только у вас, но и у всей сомне­вающейся части человечества!


С. I…овъ.

Сергий (Голощапов), протоиерей.
Бессмертие души: (Философский диалог)//
Душеполезное чтение. 1909. Ч. 3. № 11. С. 307-327;
№ 12. С. 516-534; 1910. Ч. 1. № 1. С. 137-159;
№ 2. Сю 293-302.




Комментариев нет:

Отправить комментарий